ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ
Шрифт:
Да что говорить о персонаже! Иногда и живописец-то не понадобится.
Вот еще одна квадратура круга. Владеть кистью необходимо, мастерство приветствуется, но ровно настолько, чтобы не вышло что-то свое.
Мог бы сделать интересней и лучше, но держишь себя в руках. Поставишь образец перед глазами и стараешься от него не отклоняться.
Не пристало Альфреду Рудольфовичу рисовать по квадратам, а что делать?
Уговорил себя, что это ничего не значит. Сейчас подыграешь заказчику, а потом отыграешься.
И тоном письма показал, что работа проходная. Такую сделал - и сразу забыл. Потому-то тут нужно не вдохновение, а точность с обеих сторон.
«… портрет т. Сталина, - пишет Эберлинг, - я обещаю Вам сделать к 5 июля при следующих непременных условиях: прислать мне Ваш портрет Сталина на несколько дней (это значительно облегчит мне работу), доставить мне подрамник и холст, на кот. мне придется производить работу. Портрет Сталина можно вынуть из рамы и с подрамником для нового портрета его легко доставить».
Что-то очень деловит Альфред Рудольфович. Запамятовал что ли за своими заботами ту максиму, что некогда украшала его окно?
Нет, ничего не забыл. Просто чувствует разницу. Одно дело работа на себя, а другое - на заказ.
Словом, Эберлинг не терпел ячества. Считал, что лучше знать свое место, нежели занимать чужое.
Не хотел быть похожим на одного лауреата Сталинской премии. Тот на вопрос о судьбе своих картин отвечал:
– Как у Леонардо. По меньшей мере.
Самозванный Леонардо был еще более не настоящий, чем упомянутые прежде Пушкин или Николай Второй.
Те хотя бы не настаивали на своем присутствии. Промелькнут рядом, взволнуют мыслью об ином веке, и растворятся вместе с городской пылью.
А этот по любому поводу принимает торжественный вид. Другой на вопрос о планах скажет «не знаю» или «есть дело», а он так ответит, что спросивший поперхнется.
– У меня важная политическая встреча.
И еще застынет, будто в игре «замри!», а потом долго не переменит позу.
Как бы такой ленивый памятник. Только и умеющий, что простирать вдаль руку и выпячивать живот.
Случается, и взорвется. То есть из состояния умиротворенного перейдет к неожиданной активности.
Казалось бы, о чем ему волноваться, а он буквально мечется по мастерской.
– Не будешь рисовать Ленина, - кричит он сыну, - никогда не станешь человеком.
Как вы догадались, лауреат ошибся. Если кто и вспомнит его «Теркина», то через запятую, в одном ряду с другими подобными творениями.
Была, мол, такая картина. Симпатичный парень улыбался от уха до уха, но особых живописных достоинств как-то не наблюдалось.
Так что Альфред Рудольфович еще молодцом. Точно знает, что он не обманывает ни других, ни, главное, самого себя.
Чаще всего художники разговаривают на особом языке. Кто-то посторонний услышит и пожмет плечами.
Это они о чем? Если об этой картине, то отчего не отметят, что им нравится тот или иной персонаж?
Нет, говорят о своем. Ткнут пальцем в какой-то фрагмент: «Как горит-то, - видите? Хорошо!»
И Альфред Рудольфович тоже порой что-то особо отметит. Иногда вызовет жену с кухни, чтобы похвастаться удавшимся бликом.
И на самом деле получилось. Иногда по три дня ждешь такой удачи. Ходишь вокруг да около, а все не можешь поставить последней точки.
Если и был чем-то доволен, то этой точкой. Пусть и ничтожная подробность, но больно хорошо вышла. И Серов не отказался бы от такой детали.
Каково же потом рисовать заново. Пытаешься что-то сделать в том же духе, а уже не выходит.
Так бывает обидно, что и не передать. Тот блик претендовал стать чуть ли не центром картины, а этот не претендует ни на что.
Попереживаешь и успокоишься. Тогда рефлекс удался, а теперь вышла светотень.
Альфред Рудольфович придумал для себя оправдание. Всякую переделку рассматривал как повод для новых решений.
Не блик, так светотень. Не светотень, то какой-нибудь неожиданный ракурс.
Не со всяким персонажем можно так обращаться. Существуют герои, которые и в случае необходимости ни за что не переменят позу.
Правда, и художник должен стоять на своем. Или пишешь поверху другую работу, или оставляешь как есть.
Вот Павел Филонов и сам человек крайний, и в живописи не терпел компромисса.
То, что для мастеров прошлого называлось картиной, для него было - «сделанная вещь». То есть нечто такое, что невозможно переделать.
Альфред Рудольфович знал человека на купюре. Когда вождь выступал с балкона особняка Кшесинской, художник находился среди публики.
Только нелюбопытные люди движутся по заданной орбите, но Эберлинг всегда попадет куда не надо. Он и сейчас шел прогуляться, а вдруг примкнул к толпе на Троицкой площади.
Вообще-то Ленин его интересовал постольку-поскольку. Все же тогда ему позировала Кшесинская. Потому и простоял битый час, что сильно удивился перемене декорации.
Немного приревновал к хозяйке особняка. Чересчур свободно вел себя выступавший. Как бы показывал, что в отдельно взятом доме он уже получил власть.
Альфред Рудольфович тоже выходил на этот балкон. Правда, курил и наблюдал за жизнью улицы, а не призывал к свержению правительства.
После революции во всех анкетах непременно упоминал о митинге. А еще на словах добавлял, что, когда берется рисовать Ленина, всегда начинает с этих воспоминаний.