ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ
Шрифт:
Альфред Рудольфович себе так сказал. Найди преимущества в этих переменах. Знай, что лучше не будет. Это от зимы можно убежать в Италию, а нынешние обстоятельства пострашнее зимы.
Правда, и примирившись, ему не всегда удавалось выдержать тон. До поры до времени при каждом удобном случае поминал «товарища», а под конец все же сбивался.
Ну что это за беседы управляющего со старым графом! «Всегда готовый к услугам Вашим» или «Весь остаток моей жизни я буду обязан Вам».
А иногда просто запутается в порядке слов или, не завершив фразу, начнет
Как видно, все же не преодолел неловкости. Чем сильнее старался, тем больше чувствовал дискомфорт.
Некоторые люди выберут неподходящее выражение лица, но сразу исправят ошибку.
Вдруг вспомнят: а тут не положено шутить! Или наоборот: здесь нельзя оставаться грустным!
Глядишь, и маска другая. Только что уголки губ были опущены, а уже по лицу блуждает улыбка.
Вот и Эберлинг всегда действовал по ситуации. Бывало, правда, срывался. От него ждут одного, а он сделает наоборот.
К примеру, на банкете, устроенном по случаю юбилея Рисовальной школы Общества поощрения художеств, исповедовался.
Все ждали общих слов в преддверии дружного «Эй, ухнем!», а он решил рассказать свою жизнь.
Вышло длинно и с отступлениями. Начал откуда-то издалека, а затем стал приближаться к главному. Для того, чтобы окончательно не сбиться, поглядывал в заранее заготовленный конспект.
Когда Альфред Рудольфович готовился к выступлению, то ясно себе все вообразил. Не исключил звяканья столовых приборов и громких голосов с разных сторон.
Немного смутился, когда это представил. А потом решил, что так лучше. Когда стараешься перекричать шум, то получается менее выспренно.
За столом можно не опасаться быть откровенным. Прикоснулся к чему-то совсем нестерпимому, а потом нейтрализуешь рану горечью иного рода.
Тут-то он и достал конспект. Как бы уравновесил рюмку в одной руке историей своей жизни в другой.
Эберлинг обращался то к своему конспекту, то к рюмке, то к собравшимся.
«Я не смотрел на мою службу в Школе, - говорил он, - как на средство каких бы то ни было выгод для себя... Если я… беспрерывно работал и если я в тяжелые годы… остался на своем посту с учащимися и, невзирая ни на какие жизненные условия, ежедневно ходил … сюда, чтобы сберечь школьную работу, если я боролся с невероятными невзгодами, будучи с моей единственной мастерской (около 50 чел. в продолжении 6 мес.) выброшен на произвол судьбы, - без света, топлива и всякой поддержки административной (об этом свидетельствует во первых Вер. Конст. и два десятка учеников нынешн. Академ., с которыми я в конце концов победил)… Никакие почести не могут мне дать того удовлетворения, которое я получаю от сознания, что Школа возродилась - при виде этой жизни, которая опять бьет ключом в этих стенах - и что мы опять в таком большом составе работаем для блага жаждущих
Конспект и есть конспект. Правда, общий смысл просматривается. Надо только уметь видеть ключевые слова.
«… не последовал за Бобровским…», «… без…всякой поддержки…» и, наконец, «я… победил».
Такова его биография в последние годы. Не уехал, когда все паковали чемоданы. Вел уроки в нетопленой мастерской. Старался не из-за денег, а потому, что не представлял для себя другой жизни.
«И я бы предложил, - это уже конец тоста, - … выпить за здоровье Веры Константиновны, которая в одинаковой мере пережила в школе упомянутые невзгоды».
Мера, действительно, у всех одинаковая. Самые привередливые, и те участвовали. Возможно, им пришлось хлебнуть больше других.
По сути, он выпивал за себя. Пригубил, ощутил легкое жжение и подумал: а на самом деле молодец! Мог и пропасть бесследно, но все таки выдюжил.
Так они праздновали. И считать перестали, сколько раз возносились, чувствовали себя призванными, а затем погружались в суету.
Никто уже не исповедовался. Какие исповеди при таком графике! Скажут что-то односложное, а потом опять берутся за рюмки.
Все хорошо, что под водочку. Да и народ под конец стал менее требовательный, чем вначале.
Альфред Рудольфович тоже поднимался. На этот раз без конспектов, а просто за компанию.
Но один тост получился не в бровь, а в глаз.
С обычной своей улыбочкой Эберлинг попросил выпить за то, чтобы жизнь повернулась к лучшему. Чтобы всем так же зарабатывалось, как рисовалось и пилось.
Умеют большевики устроиться. Не только найдут для себя место, но еще тянут родственников.
Есть, к примеру, какая-то теплая сфера, а они уже все там. Один трудится начальником, а другие невдалеке.
А еще, случается, один человек занимает несколько должностей. И это при том, что сутки не безграничны. Просто неясно, как он справляется со всеми своими обязанностями.
Вот, к примеру, Авель Софронович Енукидзе. Он и секретарь Президиума ЦИК, и руководитель комиссий по делам Большого театра и МХАТ.
Каждый вечер Енукидзе в театральной ложе. Так ему полагается по должности. Даже когда зовут на рыбалку, все равно идешь на спектакль.
И брату Авеля Софроновича Трифону Теймуразовичу тоже нашлось местечко.
Пусть и не председателя, а только первого управляющего. Зато ответственности не меньше.
Их и сейчас воспринимают в связи с друг другом, и прежде они не существовали сами по себе.
Друзья по подполью звали их не Авель и Трифон, а «Черный» и «Рыжий».
Хоть и не полное сходство с «Рыжим» и «Белым», но все-таки тоже пара.
Буквально с первых дней существования ГОЗНАКа Трифон Енукидзе ведает изготовлением государственных бумаг.