Голому рубашка. Истории о кино и для кино
Шрифт:
— Ты шутишь?! — заглянула мне в глаза Лена. — В самом деле?
— Да, и зарезал этого барашка определенным способом, чтоб мясо было вкуснее. Есть одно такое место на шее барана, он знает. Полоснул ножичком и баран готов.
— Ты меня разыгрываешь! — налетела на меня Лена и повалила на кровать. — Сказал бы уж лучше, что он разорвал его на части…
— А, ты запомнила это! — отметил я. — Ты хочешь, чтоб я тебя сейчас разорвал на части?! — с вызовом спросил я.
— Да! Хочу! Хочу! Хочу! — радостно затеребила меня Лена.
И, знаете, как-то
Утром, позавтракав, мы взяли лыжи, смазали их, вышли из Дома отдыха и пошли на лыжах в лес.
Был чудесный денек. Мороз и солнце. Снег слепил глаза, легкий ветерок сдувал с деревьев серебристую пыльцу, которая мельтешила перед глазами, создавая эффект стереокино, и звуки, витавшие в морозном воздухе, казалось, не зависели от расстояния; карканье ворон, крики лыжников, звук дальней электрички — все было слышно с одинаковой четкостью.
Я замыкал нашу компанию: впереди был Миша, за ним шла Вера, потом Лена, а за Леной я. Лена шла как заправская лыжница — шаг у нее был уверенный, все движения скоординированные, ритмичные и ясно было, что она — лыжница со стажем. Для меня же лыжи были экзотикой, я ходил на них раз десять, не больше. Первое время, когда я приехал в Москву, я пытался освоить все эти зимние радости — коньки, лыжи, но вскоре понял, что этим надо было заниматься с детства. Успокоился на том, что на коньках перестал падать, но и никаких кренделей выделывать на них не мог, а лыжи — в принципе для простой прогулки моих способностей вполне хватало.
Я шел за Леной, и в голове у меня назойливо вертелось, как за завтраком Мишка опять перешел демаркационную черту: зачем-то вспомнил вдруг, как я перед дипломом заболел желтухой и потому защищал диплом осенью, один со всего факультета. Ну заболел и заболел, зачем вспоминать? Так он все сводил к тому, что на преддипломной практике в Грозном в общежитии, в котором мы жили, как-то мы играли в бутылочку и я поцеловал прекрасную незнакомку, жившую в соседней комнате и случайно заглянувшую к нам. Все хотели, чтоб их бутылка указала на нее, а вот повезло мне, да так, что я, оказывается, заразился от этого поцелуя.
— Точно! — говорил, вспоминая Мишка. — Как раз инкубационный период 12 дней и ровно через 12 дней, после того поцелуя, уже когда мы вернулись в Баку, тебя отвезли на скорой в инфекционную больницу.
Я отмахнулся, сказал, что это было так давно, что трудно вспомнить не то что эту девушку, но еще и вычислить инкубационный срок.
— Потрясающая память! — сказал я, обращаясь к Вере. — Он мог в свое время прочитать страницу из учебника по теории упругости и пластичности и воспроизвести текст без единой ошибки. Хотя никто из нашей группы, ни он сам не могли понять, о чем в этом учебнике идет речь.
— Не знаю, как остальные, а я все понимал, —
Ну, разве не нахал! Видите, я искусно ушел от разговора о моей желтухе и в то же время сделал Мишке как бы комплимент — отметил его выдающуюся память. Я надеялся, что он сделает соответствующий вывод и перестанет пускать в мою сторону ядовитые стрелы. Но он не понял. Мало того, решил набрать очки и похвастаться, что он один понимал что-то в этой теории упругости и пластичности, хотя никто из нашего потока больше тройки на этом экзамене не получил. Выдающийся трепач! Может, я раньше этого не замечал?
А когда смазывали лыжи мазью, он опять прошелся по мне.
— Сержик, не жалей мазь! Это ведь не сливочное масло!
Ну что на это скажешь?! Можно подумать, что были ситуации, когда я жалел сливочное масло. Правда, может, я слишком придираюсь ко всем его словам. Мелет человек, что придет в голову, чтобы поддержать тонус у компании, а я придираюсь. Но, видно, такой я человек, что поделаешь, меня всегда задевают выпущенные в мой адрес бездумные слова. Сам ведь я так не поступаю! Я понял одно — больше с ним ни в какие хороводы ввязываться нельзя, это первая и последняя моя вылазка с ним. Странно: в институте вроде был нормальный человек, а сейчас, после защиты диссертации, стал каким-то балаболом.
И тут вдруг у Лены что-то случилось с креплением на правом ботинке. Она вскрикнула и все остановились. Первым к ней бросился Миша, присел возле ее ног и сказал, что сейчас все исправит. Мы с Верой стоим и ждем, пока он зафиксирует Ленин ботинок в креплении. А он не торопится, даже почему-то снял варежку и стал смахивать снег с ботинка Лены.
— Спасибо, не надо. Давайте лучше я сама, — предложила Лена.
— Что вы! Это мужское дело. Сейчас прикреплю намертво! — заверил ее Миша и, рассказывая какой-то аналогичный случай, закрепил наконец Ленин ботинок на лыже.
Мы тронулись дальше, но теперь он шел впереди Лены и то и дело оборачивался, интересовался, как крепление или делился какими-то впечатлениями. Мне вдруг стало до того это нестерпимо, что я сказал всем:
— Мне не хочется идти в лес! Предлагаю пойти вон туда! — показал я на ровное заснеженное поле, довольно большое, даже немного дух захватывало от такого огромного свободного заснеженного пространства. Только в самом дальнем конце поля виднелось что-то темное, возможно село, а может просто строение какое-то.
— Что там интересного? — тут же откликнулся Миша. — Именно про это, я уверен, поэт сказал: «Долгий путь без цели»!
— Да, очень однообразная равнина. А еще ведь и возвращаться надо, — сказала Вера.
— И самое главное — нет лыжни, — сказала Лена. — Целина самая настоящая.
— Ну, вы как хотите, а я пошел! — сказал я и ступил на этот нетронутый наст.
Мне вслед еще что-то кричали Миша, Вера, Лена, но я шел, не оглядываясь, с каким-то агрессивным удовольствием вспарывая своими лыжами снежный пласт. «Пошли вы все! — стучало у меня в голове. — Все! Достали!».