Голубой бриллиант (Сборник)
Шрифт:
фронтовые. Тамара Афанасьевна обладала приятным
голосом. Пела украинские "выйди коханая працей изморена
хоть на хвилиночку в гай", "Ихав казак на вийноньку". Супруги
Якубенко помогали. Иванов слушал. Он любил песни, они
всегда жили в его душе, даже иногда в мастерской напевал
сам себе, а в компаниях стеснялся. Хоть и голосом, и слухом
не был обделен. Он наблюдал за Тамарой Афанасьевной, как
она поет, и считал, что в песне
заключал: душа врачихи добрая, открытая, характер
покладистый, бесхитростный и общительный. С такой,
наверное, легко. Даже не веселая песня в ее исполнении
звучала весело и задорно: "Ридна мати моя, ты ночей не
доспала, ты водыла мене на зори в край села..."
В час ночи гости простились с хозяевами, отказавшись
смотреть новогоднюю телебесовщину, и вместе вышли на
безморозный пустынный Кутузовский проспект, по которому
пробегали редкие такси и еще более редкие частники,
решившие подзаработать в новогоднюю ночь. Именно
частника и удалось им поймать. За сотню деревянных рублей
он отвез их по домам. В машине они тягостно молчали,
87
разговор почему-то не клеился. Впрочем, Тамара Афанасьевна
изъявила робкое желание посмотреть портрет Дмитрия
Михеевича, на что Иванов ответил, что в гипсе смотреть его не
интересно, что надо было раньше, когда он был еще в глине,
что глина - жизнь, гипс - смерть, а мрамор - бессмертие, а
потому надо теперь ждать, когда он переведет из гипса в
мрамор, а возможно, и в бронзу: вопрос еще не решен.
У подъезда ее дома Тамара Афанасьевна не спешила
отпускать его руку, спрашивала, сверкая веселой дружеской
улыбкой:
– Так когда же вы обессмертите Дмитрия Михеевича?
– То есть? - не сразу сообразил Иванов, все еще не
отпуская ее руку.
– Вы сказали: мрамор и бронза - бессмертие...
– Ах, да-да, - смущенно пробормотал он, поняв ее намек.
– Дмитрий Михеевич обещал доставить мне блок диабаза. Где-
то у него есть на примете, в воинском гарнизоне.
– А что это такое - диабаз?
– Камень. Черный гранит. Очень трудный в обработке.
Твердый орешек. Но у него есть свои достоинства: в полировке
– он черный, а в насечке - серый, даже голубоватый.
Получается как бы два цвета. Представляете: лицо черное, а
волосы седые. Или наоборот: черные волосы и светлое лицо.
Но я еще не решил, возможно, отольем в бронзе или в другом
металле.
Он вспомнил, как Якубенко шептал ему, когда женщины
удалились
пригласи ее в мастерскую". Иванов не пригласил. Придя домой
в начале третьего часа, он разделся и лег в постель, погасив
свет. Думал, что сразу заснет. Но сон внезапно улетучился.
Одолевали неторопливые, ровные и совсем не навязчивые
мысли. Сначала о Тамаре. Да, она симпатичная и довольно
милая женщина. Очевидно, добрая, душевная и веселая. И
жена была бы хорошая, заботливая. И рука у нее горячая и
мягкая. Как только подумал о жене, представил ее своей
женой, как тотчас же мысли его запрыгали веселыми
зайчиками, вызывая мимолетные образы Ларисы, Светланы,
Инны, и на какое-то мгновение задержались на Тамаре. Его
забавлял ее искристый, такой беззаботный девичий смех,
непосредственная радость души. Он догадывался, что пела
она для него, желая понравиться и возбудить в нем ответные
чувства. Ему было приятно слушать ее разливистую "Во
городи верба рясна...", любоваться ее открытой
88
доверчивостью, но сердце его глухо молчало. Он думал о
Маше Зорянкиной, образ которой сливался с задуманным им
образом композиции "Девичьи грезы". "Это то, что мне нужно,
единственная и неповторимая находка, как актриса для
оригинальной роли", - думал он, и мысли эти вытесняли из
памяти Тамару.
Алексей Петрович вообще засыпал медленно и трудно,
погружаясь в безбрежный океан сновидений, чаще всего
забавных, неожиданных, до осязаемости реальных и в то же
время фантастических, немыслимых в действительности. Его
сновидения составляли особый для него мир, какую-то вторую
часть его бытия, где все для него уже было знакомо - и люди,
несуществующие в реальности, имена которых он знал лишь
во сне, и города, которых не было в действительности, с
улицами и домами, по которым он ходил много раз, но только
во сне. Мир сновидений удивлял его, как неразгаданная тайна,
раскрыть которую предстояло науке далекого будущего. Этот
мир ставил перед Ивановым трудные вопросы, вызывал на
размышления о таинстве жизни. Вслед за Омаром Хайямом он
повторял: "В чем нашей жизни смысл? Куда свой путь
вершим? Как много чистых душ под колесом лазурным сгорело
в пепел, в прах. А где скажите дым?" И мир этот всегда
представлялся в туманной дымке и исчезал без следа при