Голубой бриллиант (Сборник)
Шрифт:
начертано: "Будь проклята перестройка". Неповторимо
выразительно лицо ветерана. В его искаженном от душевной
боли худом, суровом, как бы застывшем с полуоткрытым ртом,
нет мольбы и просьбы, как нет ее и в выдающих гневом и
ненавистью больших глубоких глазах. Весь облик его - это
трагический крик измученной души, попранной надежды,
истерзанной плоти, оплеванной и растоптанной совести и
веры. И месть, беспощадная, лютая, не приемлющая
137
и милосердия. И обращение к потомкам, к будущим
поколениям: помните гадов-предателей всегда - и ныне, и
присно, и во веки веков.
Несколько минут Маша стояла в застывшем молчании,
словно вселенская боль, мысли и чувства ветерана войны
вошли в ее душу и стали ее болью, возбудили сострадание.
Глаза ее потемнели и затуманились, окаменелое лицо,
чувственный маленький рот плотно сжался, изящная девичья
грудь возбужденно вздымалась, тонкие, просвечивающиеся
ноздри нервно трепетали. "Она была прекрасна в эти минуты",
– скажет потом сам себе Иванов. Затем Маша как-то
неожиданно резко повернулась, сделала стремительное
движение к Иванову и, сказав, "Можно вас поцеловать?", не
ожидая разрешения порывисто прильнула нежными губами к
его щеке. Губы ее были теплые, ласковые, они расплескали по
всему телу Алексея Петровича давно позабытый аромат
страсти и благоденствия, волнующий порыв нежности и ласки.
Он посмотрел на нее верным и тающим взглядом и тихо
спросил:
– Вам нравится?
– Вопрос, конечно же, был излишним, но
она ответила:
– Это страшно, жутко. У меня нет слов.
– Вам не кажется, что здесь есть налет плакатности,
агитки? Вот эти слова о перестройке? Может, их убрать? И без
них все ясно. Я назвал: "Нищий ветеран".
– Я бы не стала убирать, - раздумчиво произнесла Маша.
– Слова эти не лозунг, а крик души. Без них все ясно сегодня. А
через двадцать, пятьдесят, сто лет зрителю не будет ясно, к
какому времени это относится. К сорок шестому или к
девяносто второму году? Ну, а что касается агитки, вспомните
репинских "Бурлаков на Волге". Разве там агитка? Там, как и
здесь, трагедия жизни, жуткая действительность. Только у вас
еще страшней.
Он согласился с ее доводом и был очень рад. Во-первых,
говорил он сам себе, у нее хороший вкус, она хорошо
разбирается в изобразительном искусстве (вспомнила Репина);
во-вторых, она его единомышленник в отношении
перестройки. Говоря откровенно, ожидая встречи с Машей, он
опасался, что в наше расколотое разбродное
общество барахтается во лжи, они окажутся по разные
стороны баррикад. Тем более, думал Иванов, Маша -
журналистка, а эта "публика", за небольшим исключением,
лакейски усердствует перед преступной властью Ельцина.
138
– Я плохо знаю ваше творчество, - говорила Маша не
отходя от нищего ветерана, - но мне кажется, это произведение
ваша вершина. Вы долго над ней работали?
– Три дня и три ночи. Родилось это на одном дыхании.
Сюжет этот, действительно страшную трагедию нашего
времени, я взял у самой жизни. Пройдите по московским
улицам, и вы увидите десятки, сотни подобных сюжетов. Я
лишь воплотил кусочек действительности в художественный
образ. И знаете, позировал мне вот этот самый нищий. Я
ничего не прибавил и не убавил. Я был потрясен. Я сам
ветеран войны, мне все это до боли близко. Понимаете,
Машенька, сердце кровью обливается, когда видишь и знаешь,
в какую бездну отбросила нас преступная шайка
авантюристов, лакеев империализма, агентов ЦРУ. Я убежден:
Горбачев и иже с ним - это агентура ЦРУ, платная.
Она слушала молча, слегка кивая головой в знак
согласия. Ее тонкая, чувствительная душа все последние годы
с болью воспринимала трагедию, которую обрушила
перестройка на ветеранов войны. Оба ее деда - по матери и по
отцу - не вернулись с войны. И эту боль души, свой
благородный порыв она инстинктивно выплеснула на автора
скульптуры "Нищий ветеран" в своем страстном огневом
поцелуе. Она не сводила пытливого взгляда с его глаз,
стараясь проникнуть в его душу, понять как художника и
человека. Собственно говоря, как художника она уже знала и
полюбила хотя бы за три его работы - "Первую любовь",
"Женский пляж" и "Нищего ветерана". Название последней
скульптуры ей не понравилось: она считала, что оно выражено
точно в словах "Будь проклята, перестройка". Но не хотела
сейчас ему об этом говорить, не желала задеть авторское
самолюбие. Маша знала, что она нравится мужчинам, и
Алексей Петрович не был исключением. Это она видела в его
возбужденных ярко блестящих глазах, в его несколько
взволнованной речи, в том, как он пытался скрыть свое
волнение. Она видела, как смутил его ее порывистый поцелуй
и вызвал в нем что-то радостное, окрыляющее. Она это
чувствовала в его голосе, свободном и приподнятом. Он