Good Again

titania522

Хоть мои губы и не двигались, я рассказала Финнику о его прекрасном сыне. Его зовут Тристен, Финн. Ты знал, что оставил на земле эту частицу себя? Он лишь кивнул, и его улыбка была такой сияющей, что у каждого, кто ее увидел, екнуло бы в сердце. Мне так хотелось его обнять, поблагодарить его за дружбу, за то, что научил вязать узлы, за то, что в моей жизни все еще оставался Пит, но я не могла сделать этого во сне, мне будто бы этого не дозволялось. Он тоже пытался что-то мне сказать, что-то настолько важное, что это могло бы перевернуть всю мою жизнь, но странный туман поглощал все звуки и уносил их прочь. И мы просто продолжали плыть с ним бок о бок, плеща руками по воде, покачиваясь на теплых волнах. Радостное чувство охватило меня всю, до самой глубины моего существа, так, что я все еще плакала от счастья, когда очнулась в объятьях Пита. И все, что я могла сказать,

чтобы описать то, то пережила во сне, было:

— Мне кажется, я видела душу Финника, и мы оба радовались. Ты думаешь, мы действительно можем видеть их души, и они действительно там счастливы?

Пит лишь покачал головой и прошептал:

— Не знаю, любовь моя. Я не знаю.

— Пит! Там было столько радости, слишком много для него одного: там все, казалось, было ею залито, как светом. Мне даже не хотелось просыпаться, — отрывисто шептала я, все еще во власти чудесного видения.

Он явно был растерян, когда я, схватив его за руку, потащила его в мастерскую, притормозив лишь для того, чтобы он смог надеть протез. Включив свет, я отыскала чистый холст, совершенно не заботясь о том, что на часах было три ночи, и Питу, возможно, еще хотелось поспать. Мне крупно повезло, что он меня любил, потому что в такие моменты его чувство подвергалось нелегкому испытанию. Но мне было очень важно закрепить увиденное во сне прежде, чем светлое видение поблекнет в моей памяти. Пеняя на свою неспособность нарисовать что-либо, кроме прямой линии, я в деталях описывала Питу формы и цвета, корректируя результат по ходу — и так несколько часов к ряду, пока на холсте не были воссозданы и то, как Финник выпрыгивал из океана, и то, как он прекрасно улыбался, и как переливалось красками невероятное, сюрреалистическое небо. Пит благоговейно, полузакрыв глаза, рассматривал мое видение, как будто бы не он его перенес на холст.

— Можно мы повесим это в гостиной? — я была не в силах отвести от картины глаз.

Пит снова посмотрел на это чарующее изображение, потом на меня, и вновь на картину. В глазах у него читалась усталость, но и удовлетворение. Он прошептал:

— Конечно, — потом он усадил меня к себе на колени, и мы с ним молча посидели, обнявшись.

В тот день, когда я записала в книгу воспоминания о Катоне, Мирте, Марвеле, Бруте – тех, кому мы противостояли на арене — я стала постигать, что мне нужно не только почтить память моих павших врагов, но и научиться их прощать. Для такого человека, как я, не склонного прощать, это был огромный шаг вперед. Я научилась всех их видеть их в новом свете: жертвами бесчеловечной системы, которая и превратила их в существа, упивающиеся чужими муками и жестоким убийством детей. Я перестала гнить изнутри от ненависти, и мне стало немного легче.

Мне предстояло добавить в книгу воспоминания о моей сестре. С самого начала я ощущала, что именно она станет тем последним призраком, последней душой, которую мне предстоит отпустить на свободу. Пит уже добавил свою семью, оживив их на рисунках в альбоме — они больше не были пленниками закоулков его исковерканной памяти, хотя порой и являлись ему в кошмарах. Я же пока никак не могла набраться сил, чтобы перенести на бумагу свои воспоминания — добавить и Прим в это собрание спасенных от забвения образов и слов, я была не готова пока выпустить её из себя. Я медлила завязать этот последний узелок на память, хотя и знала, что должна.

В это же воскресенье мы договорились встретиться с Эффи. Нам нужно было показать ей пекарню и окрестности. И вот я сижу за своим туалетным столиком, а Пит, стоя позади меня, расчесывает мне волосы. Он сам настойчиво просил научить его заплетать мне косу, и после никогда не упускал такой возможности. То, как сильно он обожает возиться с моими волосами, вызывает у меня улыбку, и я подглядываю в зеркало на то, как он трудится с тем самим особым выражением лица — серьезным, отстраненным — разделяя сильными пальцами мои волосы на три равных части, отчего по всему моему телу разливаются нега и покой. Сместившись вбок, он усердствует до тех пор, пока тугая коса не ложится на мое правое плечо. Взяв зеленую резинку (одну из разноцветного набора, который он заказал для меня), он аккуратно завязывает мою косу, пробегается пальцами по всей ее длине. Внутри меня все начинает гудеть в предвкушении — от затылка до кончиков пальцев. А ведь он всего лишь заплел мне волосы, но мы с ним оба уже с трудом можем дышать, такое электричество пронизывает неподвижный воздух. Я закрываю глаза и слегка откидываюсь, безмолвно умоляя о поцелуе.

Услыхав легкий шорох материи, я приоткрываю веки,

и встречаюсь с его голубыми, как бриллианты, глазами. Он опустился на пол между моих коленей, положив обе руки мне на бедра. И в этом было столько ленивой неги, что я подалась вперед — не для того, чтобы его поцеловать, а чтобы потереться щекой, как это делает порой наш Лютик, когда хочет, чтобы его погладили. Я осторожно терлась об него, наслаждаясь его запахом, щекоткой от его щетины, теплом его кожи. Он же потянулся к моей шее, коснулся носом чувствительного местечка там, и мое сердце забилось чаще. Прильнув ко мне, он положил мне голову на грудь, а у меня в ушах забухал гулкий барабанный бой. Я попыталась набрать в легкие больше воздуха, и поняла, что не могу — мою грудь уже так стеснило, что мне каждый вдох давался мне с трудом.

Его руки с моих бедер переползли на талию, забрались мне под свитер. Почувствовав его прикосновение к коже, от которого по ней, будто круги по воде, разбегалась нервная дрожь, я выгнула спину. Мои пальцы уже порхали, расстегивая пуговицы на его клетчатой рубашке, поглаживая его ключицу. Я ощутила, что его теплые, влажные губы добрались до моей груди, и тяжело, хрипло задышала — хотя он еще толком меня и не касался, я уже была готова его в себе принять. Пит же, наконец, накрыл мои губы поцелуем — таким глубоким и неспешным, что он бы растопил бы меня, даже будь я железная. Я утонула в ласках его нежного, горячего рта и отдала ему взамен все, что он просил. Скользнув ладонью под полу его теперь уже расстегнутой рубашки, я настойчиво стала срывать ткань с его плеч и гладить его голую спину. Мне хотелось ощутить его вкус на языке, ведь, хоть он только что и принял ванную, он как всегда пах хлебом и ванилью, и я проложила дорожку жадных, влажных поцелуев по его плечам. Пальцами я зарылась в мягкие светлые волосы и слегка потянула назад, вторгаясь языком в его рот. Не разрывая поцелуя, он вздохнул от неожиданности, и наши лобзания стали еже жарче. Он потянул меня к себе, пока я не оказалась на самом краешке стула, и уже совсем было расстегнул мои джинсы, когда наш дом огласила трель дверного звонка, заставив нас обоих подскочить на месте и резко затормозить.

— Эффи, — выдавила я сквозь зубы.

Пит уронил голову мне на живот, мелко дрожа и пытаясь восстановить дыхание.

— Вечно она является заранее, — почти простонал он, расточая влажные, рассеянные поцелуи вокруг моего пупка.

В ответ я поежилась.

— Ладно. Зато моя коса нынче не растреплется, — произнесла я с деланной веселостью, в то время как мое тело трясло от разочарования.

Пит поднял на меня глаза и досадливо ухмыльнулся.

— Тебе хотя бы не придется весь день ходить с трудом, потому что тесно в штанах, — сказал он ехидно, подражая моему тону, пока я поспешно застегивала рубашку.

— Довольно грубостей. Я пойду открою дверь. Можешь несколько минут побыть наедине с собой, — предложила я, целомудренно чмокнув его в щеку. Он же лишь заворчал в ответ, пытаясь вновь собраться.

На пороге нашего дома я обнаружила веселую и жизнерадостную Эффи, которой не терпелось отправиться смотреть пекарню. Несмотря на пережитое разочарование — ведь наш спонтанный секс обещал быть таким жарким — я все еще веселилась про себя, представляя ее в пижаме с кроликами или в полном парадном облачении под холодным душем, куда ее безжалостно засунул Хеймитч. Сегодня на ней был славный брючный костюм коричневого цвета с металлическим отливом, изящно украшенный золотой нитью, и весь ее наряд вполне гармонировал с яркими красками осени. Волосы — безупречно ровные. На ногах же — вполне, к ее чести, адекватные по высоте шпильки, от силы сантиметров восемь, остроносые туфли — совсем не то, что те жуткие ходули, которые она предпочитала раньше. Клатч у нее был того же цвета, что и обувь. Я улыбнулась про себя — сама я в жизни не носила маленьких сумок, хотя мой шкаф и был ими забит. Мне было достаточно карманов на одежде, куда можно все засунуть. У Эффи же вдобавок к сумочке в руках была и здоровенная торба для покупок.

Я - в своем зеленом свитерке, мешковатых брюках с множеством карманов и сапогах смотрелась на ее фоне неряшливой простушкой.

— Китнисс! — воскликнула она, клюнув меня поочередно в обе щечки, лицо ее сияло.

— Эффи, ты отлично выглядишь. Как ты себя чувствуешь? — сделав шаг назад, я дала ей войти внутрь.

— О, да я как новая! Никто и не догадается, что я намедни налакалась в стельку, — она посмеялась собственной шутке и даже забила в ладоши, как будто говорила о чем-то восхитительном. Я и сама невольно хохотнула. — А это тебе и Питу, — сказала она, отдавая свою торбу.