Good Again
Шрифт:
*** Сахарные мишки, в оригинале Bear claws (медвежьи когти) — традиционная датская выпечка, миндальные печенья, перекочевавшая в США в 1920-х годах. Имеют форму неправильного полукруга или прямоугольника с зазубренными краями с одной стороны, оттого и получили свое название. В них добавляют миндальную пасту, иногда изюм.(pastry)
Комментарий к Глава 23: Возможности и обстоятельства. Часть 2
Комментарий переводчика: Относительно названия пекарни. Мне в этой связие вспомнился разговор персонажей в другом фике из моего профиля“А как насчет Эверларк?” :)
========== Глава 24: Оглашение ==========
—
— Пит! — выпалила я.
— Какая. Ерунда, — пожал он плечами, не расставаясь с широченной улыбкой на лице, и крайне неспешно натягивая на себя одежду.
— Что значит “ерунда”? Они доставят плитку в девять, и, вероятно, этой плитки мы заказали мало, ее может не хватить на второй этаж…
— Да, так-то оно так, — отозвался он нараспев.
— Но, даже если ее хватит, им там никто не отопрет, когда они приедут…
— Тогда им придется подождать, — сказал Пит. Он едва сдерживал смех, наблюдая, как я дергаюсь и нервно ерзаю на месте, сидя у зеркала. Я ожесточенно сражалась со своими волосами с помощью щетки, когда он подошел ко мне сзади и принялся растирать мне спину. — Успокойся. Тебя так удар хватит, — он снова ухмыльнулся, глядя на меня, забрал щетку и сам заплел мне волосы.
Но мне было трудно успокоиться, даже от этих его прикосновений, которые всегда — и он это прекрасно знал — превращали меня в мягкое масло в его руках. Я ведь согласилась выйти за него, ради всего святого! А меня так и подбрасывало от смеси страха, тревоги и волнения, которая во мне бурлила. Вроде бы вокруг ничего с прошлой ночи не изменилось — я была все той же Китнисс, он все тем же Питом —, но теперь между нами была особая, новая связь, и мое спутанное сознание пыталось одновременно и функционировать, и переварить это новое положение вещей.
Будто прочитав мои мысли, Пит поднес губы к самому моему уху.
— Ты понимаешь, что теперь ты моя невеста, — прошептал он, обнимая меня сзади.
Я вздрогнула от вдруг охватившего меня ужаса, в душе уповая на то, что он примет эту дрожь за проявление страсти. Меньше всего мне хотелось его разочаровывать. Сейчас он был таким, как будто даже если весь мир вокруг рухнет, он все еще останется стоять посреди обломков с этой вот «его дурацкой сияющей улыбкой», как зовет её Хеймитч. Пит был на седьмом небе от счастья. Едва не лопался от гордости. Меня же здорово мутило, и вряд ли я смогла бы сейчас что-нибудь съесть. Ночью, в нашей постели, согласие выйти за него замуж показалась мне единственно верным решением — таким оно все еще и оставалось. Я любила его и не хотела с ним разлучаться. Брак для людей, которые и так уже живут вместе, был следующим логичным шагом. Но при свете дня я вдруг почувствовала, что этот сдвиг в наших отношениях влечет за собой кучу других, не столь приятных, мелочей, к тому же огласку и нежелательное внимание. Меня все вполне устраивало в той жизни, которую мы вели, и мне совершенно не хотелось никого туда впускать, даже
— Это значит, что и ты теперь мой жених, — улыбнулась я в ответ, пытаясь поймать за хвост ту ускользающую радость, что владела мной прошлой ночью, и отогнать свой страх. Его сияющая улыбка так и зацвела у него на лице, глаза так и заблестели.
— Верно подмечено, — усмехнулся он, потянувшись, чтобы взять меня за руку. — Теперь ты можешь ходить с вытянутой вперед рукой, чтобы все видели кольцо, — он засмеялся, зная наверняка, что я буду последней девушкой на свете, которая станет так делать.
После того, как он сделал мне предложение, а я его приняла (и перерыва на омытые слезами, лихорадочные объятия со всеми вытекающими), он достал черную корочку и робко протянул ее мне. Как же отличалось это предложение от того, что он делал когда-то перед капитолийскими зрителями, разодетый в пух и прах, стоя на одном колене. Теперь же мы были голые, с припухшими от слез и поцелуев лицами, сытые после вдохновенных занятий любовью, и, закутавшись в одеяла, мы нависали над этой бархатной коробочкой. Когда я ее открыла, я обнаружила, что он поместил ту самую свою серую жемчужину в оправу белого золота. Я была потрясена его красотой, но, в конце концов, меня опять до слез, до всхлипов и рыданий от всплеска чувств, довела надпись на внутренней стороне ободка: «К.и П. Всегда». Может, это и стоило снимать на камеру, но это был один из самых прекрасных моментов моей жизни.
И при мысли о том, что люди будут разглядывать кольцо на моем пальце, нашу жемчужину, мне захотелось забраться на самое высокое дерево и прятаться там до морковкина заговения. Жемчужина все еще была для меня ощутимой частицей Пита, которая сопровождала меня даже в самые темные дни в Тринадцатом. У меня дико застучало сердце, сбилось дыхание. Я сжала руку в кулак, накрыв кольцо другой рукой, будто уже скрывая его от любопытных рук, которые хотели его коснуться. Для меня это было отнюдь не просто украшение.
Я потянула его за руку - мол, мы торопимся — вниз по лестнице, на улицу в сторону пекарни, но у Пита явно были свои планы на сей счет. И он потащил меня к дому Хеймитча.
— Мне нужно кое-кому сказать, — сказал он вызывающе радостно. Он даже не потрудился оповестить о своем приходе стуком в дверь, просто поплыл внутрь, как большой линкор, а я все пыталась не потонуть в его кильватере. Хеймитч, восседавший за столом, поднял на нас глаза и сказал спокойно.
— Доброго вам утречка и спасибо, что постучались. Однажды вы ко мне ворветесь, а я буду тут с какой-нибудь девчонкой зависать. Тогда и посмотрим, будете ли вы вот так скалиться, — проворчал он.
Даже в моем нынешнем состоянии, представив себе Хеймитча с женщиной, я выдавила:
— Да уж, ты прав. Мы с ходу примемся блевать.
Пит от души рассмеялся, а Хеймитч смерил меня недобрым взглядом. Он уже совсем было готов ответить мне очередной колкостью, но Пит сбил его, выпалив:
— Мы обручились, старый ты пердун!
Вид шокированного Хеймитча стоил того смущения, которое я испытала от подобного объявления, и я ухмыльнулась, хотя и была вся на иголках. Однако он довольно быстро пришел в себя — все-таки это был Хеймитч — и его лицо приняло столь знакомое саркастическое выражение.