Горькие шанежки(Рассказы)

Машук Борис Андреевич

Гаврила пришел утром. Обычно он мрачно пожует картошку, придирчиво осматривая свою долю хлеба, потом покурит у печки, закутается в лохмотья и начинает храпеть. Но в этот раз, глянув на отчима, Семушка почувствовал в нем какую-то размороженность, даже довольство, скрытое под рыжей щетиной. И когда Гаврила сел есть, он поставил на стол чашку с солью:

— Вот… Нам дали!

Отчим быстро взглянул на Семушку, влез в чашку рукой, набрал горсть соли, пересыпал ее, спросил:

— И кто же это дал?

— Обчество, — неожиданно вспомнив слово, сказанное

вчера мастером, ответил Семушка. — Ее как премию, бесплатно вырешали вчера. По шесть кило семьсот на пай получилось…

Гаврила хмыкнул, усмехнулся даже, чем немало удивил Семушку, и отодвинул чашку.

— Теперь ее потолочь надо, — растерянно сказал Семушка.

— Надо, — согласился Гаврила. И посоветовал: — Ты ее в тряпку заворачивай, когда будешь толочь. Чтоб не рассыпалась.

Потом замолчал, и, поев, завалился на кровать, зная, что все дела по хозяйству и дому будут выполнены исправно.

Проспав до обеда, Гаврила вдруг взялся налаживать сани, сделанные специально для перевозки угля, сена и старых шпал на дрова. Укрепив колки и связки с полозьями, он начал ремонтировать и короб, сбитый по длине саней.

Копаясь, что-то приговаривал, вроде мурлыкал. Меняя Зорьке подстилку, Семушка затаился в сарае, прислушался и понял, что Гаврила поет. Он даже слова разобрал: «Любо, братцы, любо… Любо, братцы, жить… С нашим атаманом не приходится тужить…». Пораженный Семушка даже к стене прислонился, не зная что и подумать.

Уже под вечер сходил он на озеро, к проруби, напоил Зорьку и затопил в доме печь. Скоро зашел в дом Гаврила. Не зажигая огня, покурил у печки и, опять выходя, приказал:

— Собирайся!

Не приученный спрашивать, Семушка натянул шубейку, достал с припечка варежки и вышел на улицу.

Во дворе отчим молчком ухватил вожжевую веревку и потащил сани по тропинке к линии, рядом с которой тянулась наезженная конная дорога.

Солнце уже давно скрылось за Узловой, на смену ему из-за сопок поднималась луна. Было морозно, скрипел под ногами снег, но воздух оставался чистым, и все искрилось, переливалось в голубом свете.

Упираясь руками в заднюю стенку ящика, Семушка подталкивал сани, не зная, зачем они тащатся к выемке в это позднее время.

Огибая сопку, дорога отходила от выемки, а к линии в этом месте была протоптана тропа. На нее и свернул Гаврила. Они приналегли на сани, по откосу подняли их наверх и по краю насыпи двинулись к месту крушения.

Гаврила остановился около остатков платформ и вагонов, собранных в кучу и, захватив из короба штыковую лопату, уверенно двинулся вдоль кювета, до краев засыпанного утоптанным снегом. Отчим будто крался к чему-то, всматриваясь в снег. Увидев торчащую бурьянину, он потянул ее, легко вытащил из снега и в этом месте начал копать. Скоро лопата ударилась обо что-то твердое, и тут же Гаврила стал выворачивать из кювета большие белые комья, похожие на головы снеговиков. Ухватив один из них, он понес о к саням, приказав на ходу Семушке:

— Таскай в сани!

Только подняв один кусок, Семушка понял, что в

руках у него соль. «Гляди-ка! — дивился он, таская комья в сани. — Какие большие… И как же эта соль оказалась в канаве? Как она под снег попала? Да и кто сказал про нее Гавриле?..»

Скоро комьев набралось вровень с краями ящика. Гаврила пересчитал их, шагнул было опять к кювету, но тут в глубине выемки замерцал огонек фонаря: шел путевой обходчик. Схватив лопату, отчим заторопился к саням. Падая грудью на веревку, натянул ее, но сани не сдвинулись. Гаврила уперся сильнее, прохрипел: «Толкай, Семка!» и снова дернул веревку. Семушка тоже навалился на ящик, и полозья заскрипели по снегу.

Своим следом они по насыпи добрались до тропы, придерживая сани, спустили их с линии и кое-как через глубокий снег выбрались на дорогу. Тут Гаврила остановился перекурить. Свернул самокрутку, постучал кресалом о кремень, раздул в фитиле огонек, прикурил и выпустил густой клуб дыма, перемешанного с паром. Семушка помолчал-помолчал, но не сдержал любопытства:

— А… ты как же узнал про нее?

Гаврила даже не повернулся к нему, глядел вперед, на дома полустанка. Семушка уже подумал, что ответа ему не дождаться, но отчим вдруг заговорил наставительно:

— Всегда, Семка, нужно голову при себе иметь. Кха-а, узнал, говоришь? Как же не знать, ежели я сам ее в ту яму уклал. Да было б у меня сала поболе, я бы за то дежурство полплатформы под снегом мог схоронить. Солдат ноне тоже голодный ходит…

Семушка, еще толком ничего не поняв, спросил:

— У нас сала вроде бы нет?..

— Х-хы, сало! Сало кой у кого ишшо имеется. Только деньги плати. Вот и я заплатил, а теперь еще поболее деньжат возьму. Это дело не по твоей башке. Это коммерция называется…

Гаврила покурил и опять заговорил благодушно:

— Делом, Семка, надо уметь вертеть. Вот она — соль-матушка. В другой раз — пустяковина, а по нонешнему времени — ого! Человек же привык жрать все соленое. Без соли у него кость слабнет. А где ее взять, ежели и в Узловой нету? Обедал я там в деповской столовой, где локомотивные бригады харчуются. Машинисты, вон, на особом пайке живут, а соль, видел я, с собой в бумажке носят, чтобы в суп добавлять… А тут вот она — бери, покупай.

— Как… покупай?

— За деньги, Семка, за деньги. Я ж не дурак задарма добро отдавать. Раз мешок свезу, другой. Деньжат дадут, а еще и талонов на суп. Глядишь, и каклетов отломится…

Гаврила хохотнул, поднялся, закидывая веревку на плечо, и сильно потянул сани. Семушка опять понуро уперся в заднюю доску короба. После остановки он заметил, что мороз опять покрепчал, будто на свет луны озлобился. Но еще пуще изнутри холод поднимался. Как бы со стороны увидел Семушка самого себя — согнувшимся за коробом, с руками, далеко высунутыми из коротких рукавов, подталкивающего сани с ворованной солью, которую Гаврила хочет продать и потом обжираться котлетами в деповской столовой. Вон сколько нагреб, проклятый! Что против этого ящика та доля, что им вчера выделили…