Горькие шанежки(Рассказы)

Машук Борис Андреевич

— Теперь, после клятвы, вы оденете красные галстуки. Берегите их, — говорил председатель. — Красный галстук не велик, но носить его на груди — большой почет, но также и большая ответственность…

Говорил он еще о пионерской честности, правдивости и смелости, не зная, что с каждым его словом все хуже становится Шурке Орлову. На лбу у него даже пот выступил. Опять вспомнились кухонька деда Колотилкина, проклятая банка… Шурка покосился на Митяя, на Петьку, но те стояли строгие, с выпученными глазами.

А голосистого Петьку Нина Васильевна даже вывела из строя

и дала ему лист бумаги.

— Сейчас Петя Варнаков будет зачитывать пионерскую клятву, — объяснила она, — а вы за ним повторяйте ее…

Петька набрал в грудь воздуха, раздул щеки и, заглядывая в лист, громко закричал:

— Я, юный пионер Советского Союза…

Ребята помолчали, ожидая, кто первым повторит эти слова.

И тут Шурка, неожиданно для самого себя и вроде б негромко, но слышно для всех, проговорил:

— Не буду я за ним повторять…

Нина Васильевна, и председатель, и ребята посмотрели на него с недоумением.

— Ты что, Орлов? — спросила учительница. — Почему?

Шурка опустил голову и едва слышно проговорил:

— Я в варенье палец совал…

Петька часто-часто заморгал, и его курносое лицо стало совсем маленьким, а Митяй опустил голову и заводил глазами по половицам.

Шурка тоже стоял с опущенной головой и глухо бубнил:

— Я у Колотилкиных варенье лизал… А в клятве говорено, что нужно быть честным, плохого не делать, чтобы без поступков плохих…

Нина Васильевна потребовала, чтоб он все понятно рассказал.

За Шуркой стали признаваться и Митяй, и Петька. Только Петька сказал, что всего два раза в банку совался.

— Ну, братцы! — нахмурился председатель. — Конфуз получается, товарищи пионеры… Вот так тимуровцы, а?

И замолчал, не зная, как дальше-то быть. И Нина Васильевна не знала. Председатель переступил по полу деревяшкой, полюбопытствовал:

— И много вы его там… умяли?

— Полбанки… — сказал Шурка.

— Да-а, — вздохнул председатель. — Как же нам теперь быть-то?

— Я думаю так, — строго заговорила Нина Васильевна. — Кто провинился, пусть тот просит прощения у дедушки с бабушкой… Ты, Варнаков, и ты, Будыкин, сейчас же идите к Колотилкиным и расскажите все. А потом посмотрим, продолжать нам ваш прием в пионеры или отложить до лучших времен.

Нахлобучив шапки, Митяй и Петька поплелись за дверь, а Нина Васильевна стала говорить, как нехорошо быть нечестным, хвалила готового разреветься Шурку, который сам честно признался и значит из него может вырасти настоящий человек, потому что настоящим становится тот, кто умеет самого себя побороть.

Потом стал говорить председатель, но тут отворилась дверь, и все увидели сияющую физиономию Митяя, а за Митяем и Петьку со злополучной банкой в руках.

— Во! — ставя банку на стол, объявил Петька. — Дед и не сердился, а это насовсем нам отдал!

Председатель взглянул на Нину Васильевну, хмыкнул и отвернулся к окну. Учительница тоже отвернулась к полочке с книжками, закрывая лицо концами платка.

Когда ее плечи перестали вздрагивать, она велела всем строиться снова. Теперь уже Шурка зачитывал слова клятвы,

а ребята повторяли ее дружно и голосисто.

Потом председатель вручил каждому по галстуку, и Нина Васильевна повязала их Андрюхе-вожатому, Шурке, Митяю, Петьке Варнакову, Ване Колесину…

— Теперь вы пионеры, — сказал председатель. — Поздравляю вас от лица фронтовиков и думаю, что вы будете хорошими ребятами и работниками. — Он помолчал, переступил и добавил: — И чтоб впредь без конфузов…

Вслед за председателем, Домкой и Ниной Васильевной малышня стала хлопать в ладошки. А потом Нина Васильевна принесла из учительской комнатки ложку, и ребятишки стали по очереди доставать варенье из банки. И никому тут не было обидно, никто не злился на Шурку, который сумел сказать правду…

БОТИНКИ

Апрельское тепло после долгой зимы — настоящая радость. Снеговые ручьи отжурчали, нагретая земля подсыхает, небо голубеет ярче. В саду деда Орлова муравьи на верхушку своего домика вылезли, чтобы от солнышка силы и живости понабраться. Воробьи поотмыли копоть, собранную у печных труб, и стали шумливы, как торговки с картошкой в Узловой на перронке. А над землей и полустанком под самыми облаками с гоготаньем потянулись клинья гусей.

Дед Помиралка говорит, что дикие гуси просто так не полетят. Они, мол, знают, когда будет тепло. И, глядя на табуны, сам засобирался уже скидывать стеганые, не раз латанные штаны, до блеска затертые на заду и коленках.

И вдруг ночью опять все белой крупкой присыпало, лужи закрылись ледяным стеклом, и из-за сопок дохнуло холодом. А к обеду ветер вовсю загудел…

Хуже всех тому, кто в такую вот пропастную погоду обязан работать. Железная дорога не спит ни днем, ни ночью. И вот, как всегда, шли на околоток путевые обходчики, а на дежурство по станции заступила новоселка Чердымова, которую все уже звали просто Чердымихой. Еще при закате, сгибаясь встреч ветру, вместе с восьмилетним Славкой разнесла она к семафорам большие фонари со вставленными внутри керосиновыми лампами. Гореть им полагалось всю ночь, до рассветной поры, пока машинисты паровозов не смогут издали разглядеть рычаги семафоров. Ни боже мой, нельзя, чтоб до срока погас свет в фонаре, посаженном в специальное гнездо и поднятом на самый верх семафора.

Нельзя-то — нельзя, но в такую ночь и с полной заправкой могло через продушины в крышках фонарей захлестнуть огонек; могло расшатать, сорвать и само гнездо со щитками из железа и разноцветных стекол. А потом попробуй исправить дело. До дальнего семафора, что у переезда стоит, от станции полкилометра бежать…

Уже второй час пошел, как заступила Чердымиха. Много поездов проводила, а к столу и не присела еще. С тревогой поглядывала на темные окна. Не забывается, ох да и не забудется никогда то недавнее крушение…