Горький хлеб (Часть 5)
Шрифт:
– О пожаре на Сретенке толковали. Неспроста пламя заполыхало, братцы. По злому умыслу наши слободы выгорели, - угрюмо отозвался один из преступников.
– Ближнему боярину пожар на руку, - зло сверкнув глазами, поддержал колодника второй ремесленник.
– А ну, закрыть рты воровские!
– прикрикнул на посадских рослый стрелец-пятидесятник в малиновом кафтане.
– А дай дорогу.
– А ты не шуми, служивый. На свою бабу глотку дери!
– крикнули в толпе.
– А он свою женку боярам на ржавый бердыш выменял!
–
– Знаю я его бабу, ребята. На Москве бердышей не хватит: женка его толще бочки кабацкой.
Толпа захохотала.
– Но-но, на плаху захотели!
– сердито погрозил кулаком пятидесятник.
Из толпы зароптали:
– Ты нас плахой не потчуй!
– Привыкли кровушку лить!
– Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли!
– раздался дерзкий выкрик.
– Стой!
– свирепо рявкнул пятидесятник.
– Кто крамольное слово о царевом наместнике молвил?
– Ну, я молвил! Возьми попробуй!
– горячо выкрикнул из толпы широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи, и встряхнул над головой пудовым кузнечным молотом.
– Взять бунтовщика!
– приказал пятидесятник.
Толпа сдвинулась плотнее.
– Уйди от греха, служивый!
– Кости переломаем!
Болотников, оказавшись рядом с дерзким мастеровым, поддавшись настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:
– Не робей, братцы! Их всего с десяток!
Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов. Пятидесятник попятился назад. Пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись всем тучным телом, сквозь зубы выдавил:
– Ослобони дорогу. В Кремль людишек веду.
Толпа неторопливо расступилась, сопровождая стрельцов напутственными выкриками:
– Вот так-то будет лучше, служивый!
– Неча зря шуметь!
– Проваливайте, покуда целы!
Когда стрельцы завернули за Лобное место и направились к Фроловским воротам, выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу на идущем впереди его низкорослом посадском. Он грязно ругнулся и больно ударил колодника в лицо.
– Пошевеливайся, нищеброд!
Ремесленный сильно пошатнулся, но на ногах устоял. Злобно из-под широких кустистых бровей глянул на стрельца и молча сплюнул на землю кровавый сгусток.
Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.
– Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с тобой угодишь.
– А ты чуешь, Афоня, какая силища в народе? Не зря мне Пахом Аверьянов всегда говорит, что перед миром любой ворог дрогнет, - высказал Болотников.
– Эгей, хрещеные! Чего ищете? Может, чем помогу, - остановил страдников худощавый с плутоватыми глазами мужичонка в ситцевой рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.
– Самопал, милок. И такой, чтобы за версту басурмана бил, - вымолвил Афоня.
–
– Вначале товар кажи, милок.
– Будет товар. Давай, говорю, деньгу. Нутро горит...
– нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.
Однако не успел он и договорить, как на него с шумной бранью навалились трое посадских в холщовых рубахах. Скрутили веревкой, повалили наземь, под бока напинали.
Мужик пьяно забранился.
– За что бьете?
– спросил Болотников.
– Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в Красном ряду купили, - ответил один из посадских.
– У-у, тать12 проклятый!
– больно огрел мужика по уху.
В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.
– Уж не тебе ли продал вор обувку?
– Ступайте своей дорогой. Знать его не знаю, - осерчал Иванка и повел широкими плечами.
– Ну, мотри, парень!
– пригрозили посадские и потащили вора в Земской приказ на суд и расправу.
Возле темной, приземистой Тиунской избы13 с Афоней столкнулся чернобородый цирюльник с легким деревянным табуретом в руках и парой ножниц за малиновым кушаком. Мельком глянул на жиденькую бобыльскую бороденку и плюнул себе под ноги.
– Аль не угодил, касатик?
– Срамота одна. И до чего ж измельчал народишко, - недовольно ответил цирюльник и в тот же миг ухватил за полу сермяжного кафтана пышнобородого осанистого мужика в пеньковых лаптях.
– Окажи милость, любезный!
Угодливо подставил табурет, насильно посадил на него мужика, чиркнул ножницами.
– Спешу я, милай. В лавку мне надо топоришко подобрать, а потом в деревеньку. Не к чему бы, - слабо сопротивлялся мужик.
– Успение пресвятой богородицы на носу, а ты зарос, аки леший. Не гоже эдак, любезный. Мигом красавцем сделаю. Бороду подрежу, власы подравняю, учтиво суетился возле селянина посадский, а сам воровато поглядывал по сторонам: бродячих цирюльников гоняли с площади земские ярыжки.
Посадский расчесал мужику длинную бороду надвое и отхватил одну половину ножницами на пару вершков14. Но вторую укоротить не успел. Он не зря опасался. Перед цирюльником выросла грозная фигура десятского.
– Опя-ать!
Посадский столкнул мужика наземь, подхватил табурет и юрко шмыгнул в толпу. Только его и видели. Селянин поднялся с земли и растерянно схватился за уродливую бороду.
– Энта что жа, православный. Как же я теперь в деревеньку поеду?
– Москва, милай!
– хохоча, ответил долговязый сухотелый мастеровой. И закричал весело, звонко.
– Гвозди, подковы - лошадям обновы!
Глава 51
БОГАТЫРСКАЯ ПЕСНЯ
На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.