Горький хлеб (Часть 5)
Шрифт:
По плеч срубите буйну голову!"
У Илейки вдвое силы прибыло.
Рвал он оковы железные,
Хватал он поганого татарина,
Который покрепче, который по жиле не рвется,
Стал татарином помахивать:
В которую сторону махнет - улица,
Подбегает к Илеюшке добрый конь,
Садится он на доброго коня,
Бил татар он чуть не до единого.
Убирался Батый-царь с большими убытками...
Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи. Любил он песню, особенно раздольную да
– Знатно складываешь, дед. Как звать?
– Устином нарекли.
– А отчина где?
Гусляр повернулся к Болотникову, улыбнулся, и все старческое лицо его как-то сразу посветлело, разгладились глубокие морщины.
– Вся Русь моя отчина, молодец. Калика я перехожий. Вот здесь на Москве чуток отдохну и дальше с мальчонкой-поводырем побреду.
– Что на Руси слышно, отец?
Сказатель устало вытянул ноги в дырявых лаптях, протяжно вздохнул и надолго замолчал, опустив бороду! Иванке показалось, что дед, утомившись после долгой песни, уснул, но вот бахарь шевельнулся, нащупал рукой суковатый посох и молвил тихо:
– Не ведаю, кто ты, но чую - человек праведный, потому и обскажу все без утайки... Исходил я матушку Русь, всюду бывал. Видел и злое и доброе. И дам тебе совет. Держись простолюдина. Он тебя и на ночлег пустит, и обогреет, и горбушкой хлеба поделится. А вот боярина, купца да приказного люда стороной обходи. Корыстолюбцы, мздоимцы! Черви могильные. Сосут они кровушку народную, но грядет и их час.
– Ой ли, дед?
– недоверчиво покачал головой Афоня Шмоток, выступив в разговор.
– Грядет, ребятушки, - упрямо качнул бородой сказитель.
– В деревнях и селах мужики пахотные на бояр шибко разгневаны. Задавили их оброками да боярщиной, неправдами боярскими. И на посадах народ ропщет. Быть на Руси смуте. Вот тогда и полетят боярские головушки.
В кабак вошли земские ярыжки. Пытливо глянули по лицам бражников и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых людей, пьяно закричал сухощавый, со щербатым лицом посадский в долгополой чуйке15.
– Горемыки мы, братцы! Ремесло захирело, в избах клопы да тараканы, ребятенки с голоду мрут.
– Слобожанин с чаркой в руке, пошатываясь, вышел на середину кабака и продолжал сердито выкрикивать, расплескивая вино на босые, грязные ступни.
А отколь наше горюшко? Все беды на Руси от него - татарина Бориса Годунова. Енто он, братцы, нам пошлины да налоги вдвое увеличил. Он же и младехонького царевича загубил, и Москву ремесленную спалил, и крымцев на Русь призвал.
От стойки оторвались трое молодцов в долгополых сукманах. Надвинулись на посадского, зло загалдели:
– Бунташные речи речешь, вор. Айда с нами.
Слобожанин оттолкнул одного из истцов, но остальные сбили бражника наземь. Болотников насупился, поднялся с лавки, норовя помочь слобожанину, и опять его вовремя удержал Афоня Шмоток. Молвил тихо:
– Сиди, Иванка. Здесь истцов да ярыжек
Когда дерзкого тяглеца вывели из кабака, Иванка сказал глухо:
– Не любят бояре правду. Сказнят теперь его, либо язык вырвут.
Один из питухов - тощий, с изможденным желтым лицом - с досады швырнул на земляной пол дырявый войлочный колпак, воскликнул:
– Э-эх, жизнь горемычная! Налей чарочку, Потапыч.
Целовальник - дородный, чернобородый, с бойкими плутоватыми глазами, в суконной поддевке - вскользь взглянул на бражника, буркнул, поглаживая густую бороду:
– Деньгу кажи, мил человек.
– Последний грош пропил, Потапыч. Ублажь. Душа горит, выпить страсть хочется.
Целовальник окинул взглядом посадского с ног до головы и проронил нехотя:
– Сымай сапоги, братец. Косушку нацежу.
– Помилосердствуй, батюшка. Сапоги у мя последни.
– Тогда ступай прочь.
– У-у, нехристь!
– в отчаянии махнул рукой на целовальника посадский и принялся стаскивать с ног кожаные сапоги.
– Наливай, душа окаянная!
"Словно наш мельник Евстигней. Такой же скаредный", - подумал о целовальнике Иванка и потянулся, к чарке. Однако его вновь остановил Шмоток.
– Не пей, Иванка. Осерчает Якушка - в подклет посадит.
– Оставь, Афоня. На душе смутно, - вымолвил Иванка и осушил чарку.
Тем временем в кабак вошел новый посетитель. Пытливо глянул по сторонам и подошел к стойке. Наклонился к Потапычу и что-то шепнул на ухо.
Целовальник закивал пышной черной бородой и торопливо позвал кабацкого ярыжку:
– Запали свечи, Сенька. Темно в кабаке. Да поспешай, поспешай у меня!
Вскоре в государево кружало ввалился объезжий голова с десятком стрельцов в красных кафтанах.
Потапыч вышел из-за стойки, угодливо поклонился голове, а затем самолично спихнул с лавки в переднем углу осоловевших бражников, вымолвил учтиво:
– Милости просим, Дорофей Фомич. Испей чарочку с устатку.
Объезжий голова плюхнулся на лавку, обронил, позевывая:
– Твоя правда, Потапыч. Всю ночь не спал, за воровским людом досматривал. В Китай-город нонче тьма народишку понаехало. Подавай снедь. Оголодал я, братец.
Афоня Шмоток, глянув на новопришельцев, озабоченно дернул Болотникова за рукав кафтана:
– Глянь, парень. Объезжий в кабак пожаловал. Пора нам отсель ноги уносить.
– Вижу, не дергай, Афоня. Сиди, неча бояться, - хмуро отозвался Болотников.
Дорофей выпил две чарки кряду и повел глазами по кабаку. Заметил вдруг Болотникова у крайнего стола возле стены. Дрогнула чарка в тяжелой руке, лицо зло исказилось.
Тяжело поднялся из-за стола и, забыв про снедь, направился к бунташному парню. Молвив с издевкой:
– Вот и свиделись, молодец. Теперь не уйдешь. Нет твоего заступника, хе-хе. Загулял Федька Конь.