Город из воды и песка
Шрифт:
Войнов улыбнулся.
— Мировая у тебя мама.
— Угу, — согласился Саша и снова замолк ненадолго. — Ну и мы поехали. Ещё доллар не успел скакнуть. Ухватили прям удачу за хвост.
— Успели, — согласился Войнов.
— Это получилась самая охуенная поездка. И концерт был охуенный. Я автографы взял. И всё было охуенное. Мы никуда не спешили. Просто наслаждались. Взяли напрокат велики, катались вдоль каналов, по паркам, сидели в кафешках, ели мороженое. Вкусное такое. Лучше, чем в Италии… На домики эти залипали. И те, что на воде, тоже.
— Ещё какой! От него энергетика такая тащит! Мощнейшая. Ни от одного другого художника я подобного не испытывал. Когда стоишь рядом с картиной — и тебя накрывает потоком…
— Вот видишь… А я как придурок: пробежал всё за двадцать минут и спустился — ещё час, наверное, сидел, в телефоне залипал. Ну не идиот, а?
— Совсем немножко, — улыбнулся Войнов.
— Короче, там классно было. Не знаю, как объяснить. А ощущение в городе было такое… Ну как будто ты всё можешь, как будто ты всё делаешь правильно. Как будто у тебя крылья за спиной.
— Это ощущение свободы, Санечка. В Амстере, когда только с трапа сходишь, уже чувствуешь. Дух свободы. Воздух свободы. Смотришь на людей, на велосипедистов, на весь этот яркий разношёрстный поток, любой внешности, пола, возраста — и офигеваешь: как можно быть такими свободными? Это действительно… потрясающе.
— А потом мы вернулись. Ей опять стало хуже. Сдали анализы. Началась химия… Меньше чем через год мамы не стало. И потом, после её смерти — всё сломалось. Вот совсем всё… Понимаешь?
Снова повисла тишина, но не такая, как раньше, выжидающая, привычная — эта была тёмная, вязкая, вгрызающаяся в глотку, в запястья, перемалывающая маленькими проворными насекомьими челюстями всё существо — от макушки до пяток — кожу, волосы, суставы, кости, ногти.
Войнов заметил у входа охранника, подошёл, поздоровался за руку, кивнул на сигарету — тот угостил, протянул зажигалку. Войнов поблагодарил, затянулся, выдохнул дым из саднящего горла. Года два не курил…
— Никит? — наконец послышалось в трубке. — Ты ещё здесь?
— Я здесь, Сань, — отозвался Войнов. — Здесь… Прости… Но я не знаю, что сказать.
Он снова отошёл к бордюрчику. Но уже не стал на него забираться.
— Да ничего и не надо… Всё в порядке. Я ни с кем не говорил об этом. Мы и с отцом не говорили… Не касаемся этого. Как будто ничего не было… Ты что, куришь?
— Да вот, — развёл руками Войнов. — Только сегодня. Стрельнул сигарету у охранника. Два года как бросил. Прикинь.
— Из-за меня? Прости, Никит… Не кури больше. Не надо.
— Не буду. Обещаю.
Саша вздохнул.
— Нам надо с тобой съездить в Амстер, слышишь? — вдруг сказал Войнов. Не совсем уверенно, снова ощущая себя так, словно прощупывает ногами почву (как часто это приходилось делать с Сашей!). — Весной. Когда тюльпаны. Ты не
— Нет. Я больше туда не ездил. Вообще больше никуда не ездил. Было не до того… И не хотелось.
— Поедем весной, — уже увереннее продолжал Войнов. — Когда там красиво. Покатаемся на кораблике…
— С пледиком?
— Конечно с пледиком, маленький. Съездим на мельницы. Накупим мороженого, шоколада и вафель…
— Селёдки, — добавил Саша.
— Ох, точно! — стукнул себя по лбу Войнов. — Селёдки!
— А дури?
— И дури, если захочешь. Будем по вечерам сидеть в кафешке у канала и смотреть на народ…
— Целоваться?
— Обязательно.
— Держаться за руки?
— Конечно, Санечка. И к Ван Гогу опять наведаемся. Должен же ты наконец его увидеть. По-человечески.
— Ты очень хороший, Никита, — прошептал Саша, и Войнов почувствовал: последний пятачок, последнее упавшее дерево — всё сплошь увилось, покрылось без остатка им — Санечкой. Он хотел бы обнять его, прижать к себе и дышать в его волосы, сплетаться с ним руками и пальцами, затеряться в нём, раствориться, исчезнуть. Больше не быть Войновым. Ненадолго. Хотя бы…
Они попрощались, но Войнов не сразу вернулся в офис. Ходил туда-сюда, вспоминая, прокручивая в сознании всё, о чём они говорили, все Сашины слова, полутона, интонации, открыл его утреннюю фотографию, скользнул пальцем по созвездию на щеке родинок — долго протяжно выдохнул. Перешёл в список звонков, нашёл номер матери. Набрал.
— Мам, привет. Я заеду в выходные. Не знаю пока, в субботу или в воскресенье. В воскресенье, наверное… Угу… На работе, конечно. Где ещё мне быть? Да не надо ничего… Ну чего ты?.. Ладно, я позвоню тогда. Да, завтра вечером… Пока.
Он обещал приехать ещё на тех выходных. Мать просила починить карниз — тот обвалился. Но так и не сподобился. Засранец такой. На этих выхах — обязательно…
* * *
Домой попал непривычно рано. Что-то в районе восьми, начала девятого. Заказал в Лавке еды: риса и тефтелей в томатном соусе, плюсом салат. Ещё себя побаловал гигантской булкой с маком в шоколадной глазури.
То, что рассказал Саша, его откровенность и осознание того, как они становились - уже стали - болезненно, до одури близки, продолжало тянуть и отзываться где-то тяжко в подреберье. И к этому как-то предстояло привыкнуть, научиться жить. Войнов ни за что на свете не хотел, чтобы вот здесь, с Сашей — прошло легче, спокойнее. То есть нет: он хотел бы, но понимал преотлично, что так не могло быть, и так не будет. И если пришлось бы выбирать, он без сомнений бы выбрал Сашу и всё, что между ними настраивалось и затягивалось, все эти жгуты и перекрученные сети, всё, что между ними было: жгучее, щемящее, горячее, неправильное. То, что никогда бы с ним не произошло, не будь Саши, не набери он лишь одну неверную цифру в телефонном номере.