Город, отделяющий от неба
Шрифт:
Сеанс гипноза начат в 9-44. Девочка вошла в транс легко, на вербальный контакт отреагировала охотно. В течение приблизительно пяти минут демонстрировала адекватные реакции, улыбалась, смеялась, но на вопросы не отвечала...
(лист вырван)
***
– А спать белка любит? Значит, любит. Может, она во сне разговаривает?
– Белки, доктор, разговаривать не умеют. Как и мёртвые девочки.
– Отлично, вот видишь... подожди, какие мёртвые девочки?
– Брагинский, длительное кислородное голодание обычно приводит к смерти мозга. Или к необратимым изменениям в нём же.
– Кто же тогда со мной разговаривает?
–
– Беседа подразумевает личностное обращение.
– Хватит лить воду, доктор, у меня мало времени.
– Отчего же?..
– Оттого, что разговаривать будешь с белкой. Или с этой... субличностью...
– А ты - не субличность?
– Я в гостях, в незваных. Неважно, Брагинский, просто слушай!
– Конечно же. Я внимательно слушаю.
– Личность Вари Жебровской утрачена в результате процессов, вызванных длительным обмороком. Некоторые... наследственные особенности её организма не позволили этому самому организму отправиться вслед за сознанием хозяйки. Эти же особенности привели к возникновению двух субличностей. Одна называет себя Вареник и... я не понимаю пока, что это такое. Вторая - просто древний архетип, который ты сам назвал Белкой. Дважды названная особенность позволяет и мне общаться сейчас с тобой, светило медицинское. Предлагаю обмен: я тебе - информацию о течении болезни, ты мне - не совсем обычную помощь. Учти: я могу отключиться в любую секунду. Тогда просто устраиваешь госпитализацию девочки и по возможности следишь за этим телом. Моё появление не пропустишь, обещаю.
– Да что же ты такое?!
– Не переживай, эскулап, экзорцист тебе не понадобится.
– Так что же тебе надо?
– Записывай, Брагинский, детали очень важны...
***
Из дневника доктора Брагинского (продолжение).
...может и не быть. В сущности, у меня не было бы выбора даже в том случае, если бы я не сталкивался с подобными аномалиями раньше. Возможно, моя "везучесть" на феномен такого рода - никакая не случайность. Эх, доживу ли я до того момента, когда можно будет описать мои наблюдения в научной работе? "Феномен Брагинского" - звучит же, правда? Чем я рискую, если выполню просьбу этого... "гостя незваного"? Да ничем, в принципе. Дураком побуду немного, в крайнем случае.
Солдаты Авалона. Тин-Тин. 18 первобря 33 года ОП (173 от начала). Нижний Город
Костику порой казалось, что комендант Звягинцев и префект Зернов просто братья родные. Нет, глядя на страницу учебника истории Хинтервельта, никто бы не рискнул сравнить щекастого лысого здоровяка Звягинцева с носителем ястребиного профиля худощавым Зерновым. Однако понимание того, насколько быстро эти двое нашли общий язык и привели своих подчинённых (чуждых друг другу не столько генетически, сколько идеологически) к единому знаменателю, просто поражало! Ещё больше Костю поражало, что кроме него и учителя истории Якоба Карловича Шмайхеля (да-да, упомянутая уже Катаринка была его родной племянницей), означенная выше странность никому в глаза не бросалась. Ну, договорились два начальника, так что ж с того? На то они и начальники, чтоб договариваться. Саярцы и авалонцы будто бы забыли вмиг, как остервенело палили друг по другу всего дюжину лет назад. Забыли, каким ядом сочились газеты и радио, как проклинали новоявленных соседей старики на лавочках во дворах. Якоб Карлович говорил, что забывчивость - это индикатор лечебных свойств времени. А ещё он утверждал (одному лишь Костику, да и то вполголоса), что Зернов со Звягинцевым просто купили друг у друга мир за что-то весьма ценное, чем каждый из врагов не обладал до Слияния, и эта предполагаемая ценность была настолько велика, что без неё вопросы выживания в Хинтервельте становились нерешаемыми.
– Посуди сам, - говорил мальчику учитель.
– За сто пятьдесят два года, прошедших со дня Обособления Нижнего города и до заключения мирного договора с Саярском, Авалон изменился меньше, чем за последние двенадцать лет. Общие наши, прошу заметить, двенадцать лет. Я бы даже предположил, что Авалону без верхних и вовсе вскорости конец бы настал. Слишком уж мы привыкли жить по мановению руки
– Но ведь Цезаря в Зазеркалье нет!
– Просил же тебя, Константин, не употреблять этого пафосного слова!
– морщился Якоб Карлович.
– Это никакое не зазеркалье, это всего лишь тесная будка киномеханика, если не пыльный чулан со швабрами. Наш термин Хинтервельт– тоже не лингвистическая удача, но всё же куда ближе... А что до Цезаря... Сначала память о нём жила в тех, кто чувствовал его заботу в одном с ним мире - мире ЮмАлы. Потом, когда все они умерли, память стала религией, благо оставались его последние вестники - кольшрайберы. Когда ушли и кольшрайберы, осталась только легенда. Легенда вообще - лучшее основание для веры. И для деградации, зачастую, тоже. Логика такова: "разве можем мы быть лучше Цезаря, разве есть смысл в прогрессе не по его канонам?". А поскольку по Его канонам никак уже нельзя, ведь нет живых и легитимных Его представителей, то... всё. Ваше же появление взбаламутило наше болото, и наши лягушки принялись эволюционировать, дабы ваши цапли их не слопали. А так как и над лягушками, и над птицами начальствуют медведи одной породы... ну, дальше ты, Константин, и сам всё давно понял.
***
– Тин-Тин! Да очнись же ты!
Костик и очнулся. На уроке истории, где созерцание портретов вождей Зазеркалья (ему всё равно нравился этот термин) так некстати погрузило его в воспоминания. А вернула мальчика в действительность его соседка по парте - Мелания Хабарова по прозвищу Лань. Тин-Тин - это он сам, КонстанТИН КонстанТИНов, Пашка Шанин - Пашань, Верка Латышева - Вертышка, Клаус Ройбах - Лайбах. Систему придумала Мелания, прозвища вполне устраивали самих носителей и приросли настолько крепко, что и на имена ребята из их компании не всегда откликались. Правда, сейчас из путешествия на машине времени Костика вернуло скорее не прозвище, а острый локоть верной подруги, с силой засаженный ему в рёбра. Костик поднял глаза и узрел нависшую над ним Линду Сергеевну ВержЕр, успевшую уже побагроветь от гнева. Линда, совсем ещё молодая учительница, заменяла некстати приболевшего Шмайхеля уже вторую неделю. Была она вздорной и желчной, несмотря на молодость и невеликий педагогический стаж. За характер свой и непомерную худобу Вержер успела уже словить обидную кличку ХламИнго (работа Пашки Шанина), которая ей подходила просто идеально.
– Конссстантинов!
– зашипела Хламинго, щуря маленькие глазки.
– Не зассставляй меня в очередной раз сомневаться в педагогических талантах Якоба Карловича!
Если что Линда и умела, так это бить по больным местам. Тин-Тин ходил у Шмайхеля в любимчиках, главным образом благодаря своей влюблённости в историю. Костик полагал свои заслуги перед исторической наукой фактом давно доказанным, Хламинго же, отчего-то пылавшая к Якобу Карловичу острой неприязнью, переносила свои чувства и на лучшего его ученика.
– Не вижу связи, - довольно дерзко заявил Костик, вставая с места.
Вержер, нависая даже над стоящим мальчиком, продолжала гнуть своё:
– Невнимательность - это раз! Неумение сосредоточиться - это два! Нежелание слушать учителя - это три! Я уже не говорю про твои наглые заявления, не подкреплённые даже зачатками интеллекта и воспитания!
Ну хватит, решил Костик. Это уже слишком напоминает папашу! Разве что на три октавы выше, что ещё хуже, поскольку ввинчивается прямиком в мозг.
– Вы бы, Линда Сергеевна, маму мою не трогали, - тихо сказал Тин-Тин, поднимая глаза на разгневанное Хламинго.
– Ты мне голову не морочь, маленький демагог! Я ни слова не произносила про твою мать!
– Вот вы тут про интеллект говорили. А он подразумевает построение логических цепочек. Ваши слова про моё воспитание прямым и непосредственным образом оскорбляют мою мать, которая моим воспитанием и занимается. Это раз.
Класс зашуршал сдавленными смешками. О способности Константинова препираться с учителями по-взрослому не знала, кажется, одна только Линда. До сих пор их конфликт не переходил в горячую фазу, и молодой историчке казалось, будто оттоптаться на фаворите Карла будет просто для неё и показательно для класса. А тут мелкий наглец ещё и издевается вместо того, чтобы расплакаться или хотя бы обиженно притихнуть. Продолжить и перейти ко второму пункту свой защиты она Тин-Тину не дала, конечно.