Город, отделяющий от неба
Шрифт:
– Замолчи!
– рявкнула Хламинго, багровея совсем уже свекольно.
– Рассспустился! Давай, рассскажи нам о начальных годах Хинтервельта - ведь ты же не витал в облаках, ты же ссслушал учителя?
Тин-Тин едва сдержал торжествующую усмешку. На кой ляд ему "ссслушать" такого учителя, когда он по многу раз перечитал всю имеющуюся в авалонской городской библиотеке литературу на эту тему! Не просто прочёл, а мог едва ли не наизусть процитировать.
– Мне к доске выходить?
– невинно спросил он, вновь поднимая глаза на Хламинго.
– Разумеется!
– ядовито подтвердила Линда.
– Ты же не думаешь, что весь класс будет портить себе осанку, поворачиваясь в твою сторону?
Костик и Мелания сидели на предпоследней парте в крайнем правом ряду, и класс давно уже "портил себе осанку", наблюдая за битвой поколений.
Тин-Тин пожал плечами и сделал попытку пройти
– Вы не выходите на следующей остановке?
"Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 10 марта 1969 года. Ленинград
Солнечный луч, проникая сквозь голые кроны деревьев, плотно обступивших школу, нагло и беззастенчиво щекотал мне левый глаз. Весна уже потягивалась в свой пушистой белой постельке, подумывая, не пора ли ей вставать. Нет, не пора - мы-то знаем: сейчас зевнёт рыжая девчонка, улыбнётся во сне, да и перевернётся на бочок - нежную щёку на подушке отлёживать. Сон её утренний будет краток, но крепок и сладок. Не обманешь ты нас, шалунья - до конца третьей четверти ещё две недели, и только после каникул можно рассчитывать на настоящее тёплое солнце.
Нет, не подумайте, будто одиннадцатилетний пацанёнок мог вот так сформулировать свои чувства, каким бы начитанным он ни был. Однако эмоциональная окраска моих мыслей была именно такова. А ещё я тосковал. Тосковал по дерзкой Снегурочке, посетившей меня ненадолго по дороге из ниоткуда в никуда. Она просила меня найти её и... разбудить? Сказала, что устала спать. Что это значит? И была ли она наяву, либо привиделась мне печальным воскресным вечером? Допустим, торт на стеклянном блюде (а я так к нему и не притронулся больше, только убрал в холодильник) мне принесла бабушка, пока я был в школе в субботу. Ага, а я в бессознательном состоянии достал его из холодильника, пока придумывал Лизу. Не получается - торт бы я точно не пропустил раньше, да и ел я его с чаем свежим и не холодным (вот ещё вопрос: если Снегурочка была на самом деле и принесла торт с собой, то с улицы он таки всё равно был бы не тёплым). И если Лиза реальна, то где её шубка и шапочка - ведь в зазеркалье она ушла без них, оставленных на вешалке в прихожей? Совсем запутавшись, я прикрылся ладонью от назойливого солнечного луча и наконец-то вернулся мыслями на урок. Здесь всё шло своим чередом: англичанка, строго поджав тонкие губы, выслушивала беспомощный лепет моего приятеля Федьки Рахманова и поправляла каждую фразу его якобы заученного наизусть рассказа о Стратфорде, который "upon-Avon" and "birthplace of English playwright and poet William Shakespeare". С профильным предметом английской спецшколы у Федьки отношения никак не желали складываться, и дружок мой который уже год ходил под дамокловым мечом перевода в школу для простых смертных. Меч удерживала от падения лишь покрытая густым ворсом мощная рука папаши из "Торгмортранса". Вот и жакет из диковинного оранжевого вельвета, красующийся на англичанке, прибыл из дальнего плаванья благодаря стараниям Рахманова-старшего.
– Very poorly, - подвела училка итог федькиным страданиям.
– Anybody wants to continue?
Желающих не было. Трое отличниц и один зубрила уже свои пятёрки получили, потому в классе воцарилась гробовая тишина. Несколько пар файюмских глаз умоляюще уставились на меня. Ах, как это ново! Благодаря отцу, переводчику всё того же "Торгмортранса", я говорил по-английски бегло, хотя обширным словарным запасом похвастаться не мог. Здесь, впрочем, и не требовалось. Требовалось срочно бросить на амбразуру своё закалённое в лингвистических боях тельце. Во имя и на благо общества. Общество, не в силах переносить мою печоринскую холодность, уже начало тихонько попискивать, а его (общества) верный и ответственный гражданин Юрка Усович (мой сосед по парте и по совместительству тот самый зубрила) даже наступил мне на ногу. Нацепив на себя маску римского патриция, я медленно воздел вверх правую руку. Нет, я, конечно, собирался сделать это максимально театрально, но явно не настолько. Что-то странное произошло с моей рукой. Она поднималась слишком медленно, будто водяная улитка ползла по стене аквариума. Я успел лишь подумать, что так, пожалуй, англичанка не заметит моих стараний, и попалит ещё одного из одноклассников, как в голове у меня
***
Если вас спросят, какой запах самый омерзительный на свете - смело отвечайте: "запах нашатырного спирта". И не надо мне здесь про скунсов - кто их, убогих, видел вообще?
Я уворачивался долго, крутил и дёргал головой, пытался даже бодаться - всё понапрасну! Лишь поняв, что сопротивление бесполезно, я открыл глаза и тут же понял, что означает выражение "раскалывается голова". Как только свет проник мне под веки, моя бедная башка треснула посредине, и каждая половинка принялась болеть по отдельности, болеть отчаянно и дико. Я даже зашипел от боли. И вновь закрыл глаза, за что и был наказан новой волной тошнотворного запаха. Да что же это такое!? Умереть спокойно не дают! Стоп! Какое там "умереть"? Не входит в мои планы категорически! Да уберите же от меня эту дрянь!
Наверное, последнюю мысль я всё-таки озвучил, да ещё и сопроводил мановением руки - будто муху сгонял. Источник мерзкого сортирного запаха наконец-то убрался из-под моего носа.
– Можешь глаза открыть?
– раздался надо мной чей-то тонкий голос, слышимый будто сквозь ватное одеяло.
Собравшись с силами, я вновь разомкнул веки, на сей раз куда осторожнее. Треснувшая голова зазвенела сильнее, боль покатилась ото лба к ушам штормовыми волнами, почти лишив меня возможности соображать. Вместо лица склонившегося надо мной человека в белом халате я видел какой-то мутный двоящийся блин. Я сделал усилие, собирая развалившиеся половинки мозга воедино - блин превратился в лицо дежурной школьной медсестры, имени которой никто не помнил. Все называли её Ярмаркой Слонов, или Масленицей. Имея чудовищные габариты, искажающие гравитационную картину Вселенной, эта тётка обладала пронзительным голоском ябеды-первоклассницы. Характером Ярмарка отличалась столь же бледным и невыразительным, сколь были таковыми и черты её заплывшего салом лица.
– Как себя чувствуешь?
– пропела толстуха, и выражение озабоченности, едва заметное на сковороде с омлетом, заменявшей ей физиономию, соскользнуло куда-то вниз.
– Н-не знаю, - проблеял я слабым голосом.
– Голова болит сильно.
– А нос? Ты, похоже, нос сломал.
– Как это?
– удивился я.
– Говорят, ты на парту упал. Прямо лицом. Но ты не волнуйся: сейчас придёт Анжела Леонидовна и поможет тебе.
Наивная вера слоноподобной медсестры в школьную врачиху меня даже тронула. Уж кто-кто, а такой мажор, как я, знал цену советской бесплатной медицине. Именно благодаря ей моя мать лежала два дня в коме, откуда её едва выволок знакомый врач из ведомственной больницы отца. Тут я представил, как меня на скорой привозят в больницу и кладут в соседнюю с маминой палату. Будет не так тоскливо... да неужели? Немного покопавшись в себе, я обнаружил, что жалеть себя и представлять сочащиеся светлой печалью картинки мне вовсе не так приятно, как это было ещё вчера. Явление Снегурочки словно вымело куда-то мою инфантильность, которая до сего момента устраивала и меня, и всех вокруг, кроме разве что моего папы. Мысли о Лизе оказались куда содержательней и сочнее, что ли. Будь я повзрослее, я бы пришёл к простому выводу, что меняю одну печаль, прежде составлявшую стержень моего, если так можно выразиться, характера, на другую, менее эгоистичную. Но тогда я был всего лишь мальчишкой, начитанным - да, но никак не умным.
Анжела Леонидовна ворвалась в медпункт через пару минут. По стечению обстоятельств в это утро её вызвали на какое-то совещание, с которого врачиху выдернул панический звонок школьной директрисы.
– Скорую вызвали?
– отрывисто спросила Анжела, натягивая белый халат.
– Не-ет, - проблеяла Ярмарка.
– Обморок же. Нашатырь дала.
– Что у него с носом?
– О парту ударился.
– Ладно. Мальчик, как тебя зовут?
– Артемий. Кваснецов. Шестой "А".
– Расскажи, что произошло.
Я рассказал, обнаружив, что с трудом могу восстановить последовательность событий.
– Раньше обмороки были? Нет? Головные боли? Нет? Светобоязнь? Тоже нет? Сколько пальцев видишь? Двоится? А так?
Пальцы сосчитать я не мог. И положили меня, конечно же, в детскую больницу.
Мёртвые суши. Генрих Бордин. 24-25 мая 1986 года. Посёлок Прибрежный
Что же делать? Генка, много лет назад поставивший свою жизнь на рельсы логики и здравого смысла, давно уже привыкший планировать свои действия спокойно и методично, никак не мог взять себя в руки.