Город, отделяющий от неба
Шрифт:
– А девчонка?
– Девчонку Мартынков разглядел плохо, она вроде бы от них в кусты норовила нырнуть, двое пацанов её за руки хватали.
– Странно как-то, - сказал вдруг молчавший до того Лёша Кармазин.
– Когда хулиганы пристают, любая девка будет не в кусты рваться, а туда, где посветлее, да народу побольше.
– А кто её хватал, этот зассанец не разглядел?
– спросил Егоров.
– Один - здоровенный бугай, похоже, Юсупов. Второй - худой, резкий. Может сам Рыблёв, а может, и Смурнов.
– Знаете, братцы, - не выдержал Ореховский.
– Я ведь с Юсуповым дело имел. Он вольной борьбой семь лет занимался. Если б он меня держал за руки, не уверен, что я бы сумел вырваться, а тут девчонка.
– Ну, может, и хватали-то не всерьёз, - возразил Ишимбаев.
– Молодые, кровь горячая.
– Видел бы ты этих горячих живыми, Рифгат, - сказал Евгений.
– Ты бы так не говорил. Рыблёв был таким скользким гадом... с ним беседы проводить,
– Отставить споры!
– Тихоновецкий ударил ладонью по столу Кармазина, мимо которого как раз проходил в надцатый раз. Хозяин стола посмотрел на капитана с упрёком - не помнил он таких поступков от своего начальника и друга.
– Девчонка могла их отвлекать, выманивать. Или, преследуя её, они могли случайно на кого-нибудь нарваться. Но всё это не так важно. Девчонку мы, конечно, теперь будем искать всерьёз. Вопрос в другом. Маньяк. Что это за дьявольская фигура такая? Пятеро молодых ребят, трое из которых - сильные и безжалостные бойцы: Юсупов вон, как Женя говорит, в драке троих-четверых легко раскидывал; Рыблёв полжизни в стычках провёл; а Смурнов вообще бешеный был, страха не ведал. Как один мог убить их всех? Как такое вообще возможно?
– Сила у преступника феноменальная, - поднял голову мучимый похмельем Брылин.
– Назипову он голову оторвал. К примеру вот вы, Егоров - самый крепкий здесь физически. Попробуйте оторвать башку гусю. Потяните голову в одну сторону, а тело - в другую. Думаете, у вас получится? Очень сомневаюсь. А человек, даже такой тщедушный, как Назипов - далеко не гусь. Вот. Напомню: наивероятнейшая причина смерти всех четверых - травмы головы или лишение таковой.
Эксперт сделал мхатовскую паузу, которой он довольно топорно пытался замаскировать рвотные позывы, а потом продолжил:
– История криминалистики знает массу случаев проявления сверхъестественной силы у психопатов. Я, правда, до недавних пор относился довольно скептически к такого рода свидетельствам. Теперь уж даже и не знаю...
Тысяча и одна дочь. Витольд Брагинский. 21 августа 1957 года. Ленинград
– История психиатрии знает немало примеров сверхъестественного поведения больных, - надтреснутым баритоном вещал профессор Скрябин, и глядя на него, трудно было представить, какой трепет когда-то наводил этот человек на весь психиатрический мир, что бы вы там себе под этим термином не представляли.
– Вы, милейший Витольд Самуилович, соблюдая врачебную тайну, не хотите посвятить меня в подробности вашего этого загадочного случая. Может статься, и напрасно. У меня ведь - опыт ещё дореволюционный, и, доложу я вам, голубчик, опыт немалый. А коньяк ваш хорош, спору нет.
– Да-да, разумеется, - согласился Брагинский, которого уже начало пробирать, и тотчас наполнил рюмки вновь. Конечно, оба доктора знали, каким моветоном следует признать употребление благородного напитка из рюмок, пусть даже и нахтманновского хрусталя, однако, долженствующих моменту пузатых бокалов в холостяцком жилище профессора Скрябина попросту не отыскалось, да и к чему невесть сколько лет знающим друг друга людям столь лютое эстетство!
Профессор Николай Александрович Скрябин, отошедший ныне от дел, был не просто учителем Витольда Брагинского. Упомянутый уже психиатрический мир знал его как величайшего новатора и авторитетнейшего учёного, автора и продолжателя революционной методики диагностирования и лечения больных с различными расстройствами личности. Услугами Скрябина некогда пользовались такие люди, чьи имена даже и в мыслях произнести страшно! Однако что это мы: времена страшных мыслей давно уж миновали, да и сам Николай Александрович ученика своего любил, среди прочих выделял и даже покровительствовал Витольду, понимаешь ли, Самуиловичу, - правда, всё это - в прошедшем времени. Теперь знаменитый профессор Скрябин - почётный пенсионер и персонаж, малоинтересный для сильных мира сего. Вы спросите, а что же делал наш знакомый, доктор Брагинский, в Ленинграде и как, собственно, он повстречался там со своим старым наставником, всю свою врачебную практику посвятившим Первопрестольной? Резоннейший вопрос! Но не тревожьтесь, уважаемые, я скажу вам, что, собственно, произошло.
Та самая странная и довольно мнимая сущность, на каковую намекал профессор Скрябин, говоря о сверхъестественном поведении больных, первой своей просьбой направила доктора Брагинского в Ленинград, где в доме Васильчиковой на набережной Фонтанки, в квартире номер 60 дОлжно встретиться с одним человеком, который, услышав от доктора условную фразу, передаст Брагинскому некий предмет. Вообразите себе удивление и даже душевный трепет бедного Витольда Самуиловича, когда дверь означенной квартиры ему открыл профессор Скрябин! Никакой условной фразы, разумеется, минский доктор произносить не стал, да и адресовать её Скрябину было совсем немыслимо. А коньяк "Ахтамар", лежащий в количестве трёх бутылок в докторском портфеле, был приобретён Брагинским только что, полчаса назад, и совсем рядом, в ресторане Дома актёра на Невском, за весьма приличную сумму, и совсем, совсем для
– Николай Александрович!
– засиял он после крохотной паузы, поставил портфель у ног и раскрыл навстречу своему наставнику широкие объятья.
Профессор замешкался не в пример отчётливей. Он даже позволил себе удивлённо крякнуть, как-то уж совсем по-стариковски, однако ученика обнял и вдобавок прослезился чуток. Прошли в квартиру, расселись по креслам друг напротив друга. Осознав, что общение больше похоже на обмен вздохами и междометиями, Брагинский решил превратить стоящий меж кресел низенький столик из знака делителя в символ равенства и добавил к происходящему ещё один штришок, изъяв из портфеля заключённый в стекло сгусток жгучего армянского солнца. Скрябин, традиционно не равнодушный к чарам Бахуса, тут же просиял, очевидно, впитав лучики этого самого солнца. Тут же рядом с бутылкой возникли уже знакомые нам хрустальные выходцы из Баварии (с приличествующими и также упоминавшимися выше оправданиями), сами собой нарезались сыр, лимон и вовсе уж диковинный финский сервелат; коллеги натянуто улыбнулись друг другу и... вздрогнули, разумеется, лишь в фигуральном смысле, - ведь не главспиртовскую же водку они употребляли. Обоим тут же стало отчётливо лучше. Подняв друг на друга потеплевшие очи, двое немолодых и когда-то очень близких людей принялись за неизбежное, но вполне любимое обоими занятие - прощупывать мысли собеседника, руководствуясь не в последнюю голову принципами вербального фехтования и ментальных шахмат.
Ход белыми сделал хозяин квартиры:
– Признаться, я очень рад вас видеть, дорогой Витольд Самуилович!
– сказал он, умудряясь закусывать лимоном без малейшего ущерба для дикции.
– Однако, вынужден признать..., - тут Скрябин чуть запнулся, и стало очевидно, что он меняет пластинку с текстом.
– Вынужден признать, мы как-то запустили наше общение.
– О, Николай Александрович, мои тёплые чувства и моё уважение к вам ничуть не потускнели с годами!
– двинул свою пешку Брагинский.
– Однако обстоятельства, при которых мы вынуждены были... м-м... прекратить наше общение, можно отнести к разряду труднопреодолимых.
Хм, обстоятельства, упомянутые гостем, были, без сомнения, даже не трудно-, а и вовсе - не- преодолимыми. Брагинский в 1946 году был переведён из Москвы в Ленинград, там же он получил и преподавательскую кафедру, однако общения с учителем и кумиром не прервал: они очень активно переписывались и даже встречались, во время одного из симпозиумов, проводимых в возрождаемом городе на Неве. А потом грянуло "дело врачей-вредителей". В ленинградскую диаспору словно кипятком плеснули. Кто сумел хоть как-то себя обезопасить, тот это сделал. Витольд Самуилович ушёл из-под удара далеко не своими стараниями. В самом начале 1950 года его вызвали в Москву на заседание Коллегии Минздрава; оказалось - не только и не столько. На вокзале его встретили двое хмурых мужчин в штатском, сунули под нос корочки МГБ и повезли на Лубянку, ничего не объясняя. Пока ехали, бедный Брагинский успел многократно попрощаться не то что со свободой, а и с самой жизнью. Дело, однако, ограничилось многочасовым допросом, названным тремя сменявшими друг друга следователями "беседой". Спрашивали про Николая Бруханского, про Ципу Фейнберг и её сотрудников из Института Сербского. Бруханский, посаженный ещё в 1945 по 58-й статье, Витольда волновал мало - Николай считался оппонентом Скрябина и точек соприкосновения с Брагинским почти не имел. К тому же в сорок пятом вопросы про Бруханского ему уже задавали. Что же до многолетнего директора Института судебной психиатрии, то... здесь было плохо. Чекисты, совершенно не скрываясь, рыли под врачей-евреев, работающих под началом Ципы. На шкуре государственного исполина открылись какие-то особо пахучие железы. Витольд Самуилович, будучи полукровкой, испугался совершенно неприлично. А испугавшись, несколько раз упомянул имя своего учителя, Николая Скрябина. Упомянул не страшно, скорее призвал его в качестве авторитета, готового поручиться за давнюю приятельницу и соавтора Ципу Фейнберг. Позже Брагинский постановил для внутреннего, так сказать, пользования, что сделал-то он это не из страха за себя, а скорее от обиды за эту железную женщину, под которую копали эти казённые кроты. Дескать, я-то что - моё мнение об этой даме не столь интересно; вы спросите человека авторитетного - вот он вам подтвердит, что Ципа Мейеровна - настоящий советский человек! Как бы там ни было, но Витольд Самуилович знал про себя, что поступил не по-товарищески. Тогда он ещё не знал, что Скрябина вызывали "для беседы" раньше него...