Господин следователь. Книга восьмая
Шрифт:
— Вот это правильно, что в революцию не пошли, — похвалили я женщину. — От учительницы больше пользы, нежели от революционера. Еще вижу, что учительствовать вам нравится, и дети вас очень любят. Сколько вы здесь? Верно, лет десять?
— Уже двенадцать. И да, вы правы — учительницей быть нравится, и дети, как я очень надеюсь, меня любят.
— Тогда простите — какого хрена вы переживаете? — развел я руками. — Зоя Владимировна, на самом-то деле вы очень счастливый человек. Занимаетесь тем, чем хотите. А еще… Вы посетовали, что остальные пошли учительствовать по стечению обстоятельств. Думаю, что добрая половина такие
— Спасибо, конечно, за добрые слова. А мой рассказ о том, что я бегала на свидание к женатому мужчине, вас совсем не смущает?
— Земную жизнь не ангелы творят, а простые люди, вроде вас. Потом, разумеется, когда вашу биографию станут писать, опишут все в лучшем виде — целиком отдала себя детям, забыв о личной жизни.
— Да кто мою биографию станет писать? — усмехнулась учительница. — Да мне этого и не надо. Давайте-ка спать. Я вам даже подушку найду — обманула я вас, их у меня не одна, а четыре. Или вообще — ложитесь-ка на мою кровать.
На кровать? Заманчиво, конечно, но неудобно. Нет, не дамся!
Глава 21
Выксинский лабиринт
Выспался неважно, зато завтраком меня Зоя Владимировна накормила — не поленилась, встала пораньше, напекла оладушек. К ним бы еще сметаны — совсем бы прекрасно, но остатки сметаны хозяйка скормила кошке. Как я полагаю — в возмещение морального ущерба. Все-таки, ночью я на несчастную животинушку наступил. Пошел, понимаете ли, по некой ночной надобности, а в доме темно — даже лампадка у иконы погасла, а Мурке угораздило сунуть свой хвост под мою ногу. Ох, как орала! Не знаю — кто больше испугался — кошка, проснувшаяся хозяйка или я?
Сметаны нет, зато имелся мед — подарок бывшей ученицы, а горячие оладьи с медом — вкусно и замечательно! Так что, к тому времени, когда прибежал мальчонка, чтобы позвать меня к старосте, я уже был готов. Осталось лишь облачиться в плащ и сапоги Анькиного отца. Зря, что ли вез? А барахло, с разрешения хозяйки, оставил у нее. Все равно еще одну ночь здесь ночевать.
В лес мы вошли гуськом. Впереди урядник — коренастый невысокий дядька с рыжими прокуренными усами и кривыми ногами кавалериста, за ним Федор Смирнов. Потом шли мы с Абрютиным, а замыкал шествие Спиридон Савушкин.
Конечно же пошел дождь. Нет бы ему чуть раньше разродиться — может, подождали бы малость, авось и прошел бы мимо. Так нет же, он, зараза, пошел именно в тот момент, как мы вошли в лес и отступать уже было поздно.
— Сыренько будет, — отметил господин исправник, оглядываясь через плечо.
— Ничо, он недолго, — пообещал проводник, услышавший слова начальства.
— Откуда знаешь? — заинтересовался Абрютин.
— Шея у меня ушибленная, к большому дождю болит, а щас ничо, не тревожит, — пояснил урядник.
— С войны подарок? — уточнил надворный советник.
— Ага. Долбануло как-то, но ничего, отлежался. Зато своя выгода есть, знаю — какая погода будет.
Да, точно, мне же Абрютин говорил, что здешний урядник тоже из ветеранов. Василий вообще старался брать на службу своих, понюхавших пороха, особенно на должности сельских полицейских — и урядников, и стражников. Вот только желающих было не так и много, потому что отставники, особенно те, кто прошел русско-турецкую
К тому же, на должность в полиции могли рассчитывать только те, кто имел армейское звание (то есть, чин) не ниже ефрейтора и «аннинскую» медаль. Медаль — это ладно, а вот чины, вернувшиеся со службы, как правило, были нижними. Это в моем времени подсмеиваются над ефрейторами, а здесь нет.
В дороге разговаривать хочется первую пару верст, потом не до разговоров. Тем более, что тропа, намятая ягодниками и грибниками закончилась быстрее, чем мне бы хотелось, а идти по лесу, перебираясь через поваленные деревья — удовольствие так себе. Но все-таки, обратил внимание, что там, где мы шли, угадывалась какая-то дорога — вернее, воспоминания о просеке, бывшей здесь двести с лишним лет назад. Тут и деревья пониже, зато крапивы побольше. Видимо, во времена Бориса Годунова и Смуты, через лес шла торная дорога до Выксинской пустыни.
В Кирилловском уезде, как слышал, где через лес проходил кусок волокового пути, проложенный в незапамятные времена, там даже трава растет плохо — земля утоптана до твердости камня.
Читал у кого-то — кажется, у Арсеньева, что дождь в лесу — это двойной дождь. И сверху на тебя течет, да еще и с деревьев вода стекает. Но читать-то это одно, а прочувствовать на своей шкуре совсем другое.
Часика через два — а по моим прикидкам, верст через шесть, хотя я могу и ошибаться, решили сделать привал. Скучковавшись под могучей елью, расселись. Все мокрые, словно курицы. И плащ -дождевик не слишком помог. Промок до самой задницы. Но что толку стонать? Нужно искать что-то светлое и радостно. Например, что нынче сентябрь, тепло, а если бы в октябре под дождем — было бы совсем хреново.
— Ваше высокоблагородие, может, по глоточку? — поинтересовался урядник. — Мокрые все, как бы не простудиться.
Городские полицейские притихли, ожидая, что сельский коллега получит разнос, а Абрютин, неожиданно усмехнулся:
— А у тебя есть?
— Так точно, ваше высокоблагородие, — засуетился Серафим Макарович, залезая в свой «сидор». Вытащив из него фляжку, гордо сказал: — Вот, туточки четушка. У меня даже и чарочка есть.
— Спросим у господина следователя, — хмыкнул Абрютин. Повернувшись ко мне, спросил: — Ваше высокоблагородие, не возражаете?
— Водку? — переспросил я. — В лесу? Без закуски? А, наливай…
Вредно, конечно водку пить, но сугубо из профилактических соображений. А чарка — в ней грамм пятьдесят с небольшим.
Четушка ушла влет. Да и что там пить-то, на пятерых мужиков? И закуска здесь ни к чему.
Вроде и потеплело, кровь в жилочках потекла. Даже не так сыро стало.
Курильщики (а здесь они все, кроме меня), немедленно вытащили портсигары и кисеты, и выдали общими усилиями такой сноп дыма, что я закашлялся. Откашлявшись под насмешливыми взглядами заядлых курцов, постарался настроить нос по ветру, чтобы он не вдыхал дым и заметил: