Государев наместник
Шрифт:
– Эта вот годится. Так, мужики?
– Так! Так! – зашумели лесорубы.
Богдан Матвеевич снял с плеч кафтан, взял в руки топор и со всего размаху вонзил его чуть выше комля. Сосна на удар откликнулась коротким вздохом, на землю упали несколько шишек. Двумя ударами, наискосок и вдоль земли, он вырубал щепку за щепкой, чувствуя, что ему становится жарко. Мужики смотрели на воеводу с топором в руках и радовались, что он их уважил, не побрезговал прийти к ним и прикоснуться к их чёрной работе.
Хитрово дорубил дерево до середины и почувствовал, что весь взмок, как мышь.
– С почином! С почином!
Лесорубы пошли по своим участкам, и скоро вся Синбирская гора наполнилась треском и грохотом. Вековые сосны обрушивались одна за другой, освобождая место для нового града Синбирска.
Глава третья
Поп Никифор находился в Москве уже второй месяц. Приближалась Пасха, но его дело все не разрешалось, и причиной тому было сильное недомогание патриарха Иосифа. Только он мог принять решение по кляузной челобитной, посланной вдогон за Никифором его гонителем стрелецким капитаном Вострецовым, которого священник тихо, но строго уличал прилюдно в блудне и срамных игрищах. Помещик крепко прибил Никифора, вышиб его из прихода и ударил патриарху челом, что поп-де захватил власть в патриаршей вотчине и её грабит. В Патриаршем приказе дали челобитной ход, она была доложена патриарху, но по известным причинам приговор Никифору пока произнесён не был.
При Казанском соборе, где настоятелем был протопоп Иван Неронов, Никифор жил в одной комнате с попом Аввакумом. Здесь же помещалась и жена убеглого попа Анастасия с младенцем Прокопием. Соседство было шумным: Аввакум часто пытался вовлечь Никифора в обличение московских порядков, вопия, что много блудни зрит в святом месте земли русской – Кремле, и единственный здесь праведник – царь Алексей Михайлович, и близ него можно поставить лишь Фёдора Ртищева. По ночам временами заходился плачем ребёнок. Всё это Никифор терпел беспрекословно и, глядя на дитя, с жалостью вспоминал свою жену Марфиньку, которую оставил на попечении семьи двоюродного брата в тягости, и она вот-вот должна была родить.
Встречаясь каждодневно с Иваном Нероновым, отец Никифор о своём деле не спрашивал, знал, что в своё время ему объявят решение, когда оно будет. Аввакуму на Вербное воскресенье сказал своё слово сам царь Алексей Михайлович. В собор пришёл дворцовый стольник и вручил ему грамоту от великого государя. Она была не запечатана. Аввакум прочёл её и завздыхал.
– Что государь отписал? – просила Анастасия, подойдя к мужу с ребенком на руках.
– Эх, святая простота наш великий государь Алексей Михайлович! – покачал головой Аввакум. – Пишет, чтобы воевода не забижал меня, убогого. Призывает изверга к покаянию. Это ж как?
– Великий государь рассудил как истинный христианин, – робко произнёс Никифор.
– Вот и ты туда же со своей добротой! –
– Что делать думаешь? – спросил Никифор.
– Пойду в Лопатицы, куда от государевой воли денешься.
– Оставайся, Аввакум, на Пасху, – сказал Никифор. – Всё едино до Христова Воскресения в Лопатицы не поспеешь.
– И то правда, – согласился Аввакум. – Нечего поспешать. Когда я ещё увижу патриарха на осляти.
Вечером Неронов сказал Никифору:
– Кажется, патриарх встал с одра. Завтра на Вербное воскресение будет в Успенском соборе. После пасхальной недели твоё дело решится.
Никифор потянулся поцеловать руку протопопа.
Неронов недовольно отстранился.
– Я не тебе угождаю, а правде, – сказал он, оглядывая ветхую одежонку попа. – Иди за мной.
Протопоп привёл Никифора в своё жилище, отлучился ненадолго и вынес рясу из тонкого сукна.
– Тучен я стал, а был борзой, как ты. Тебе будет впору, прими, – и, отметая взмахом руки благодарность, продолжил: – Окольничий Фёдор Ртищев прислал тебе поминок на Светлое Воскресенье.
Никифор был тронут вниманием сильных людей до глубины души. Он вернулся в своё жилище, примерил рясу, она оказалась впору. В новом одеянии Никифор пошёл на торжище.
Один торговый ряд цвёл пасхальными вербами. Распустившиеся почки, как жёлтые птенчики, рассевшиеся на красноватых ветках, радовали взгляд, наполняли душу умилением.
Никифор разбил у менялы рубль на тридцать три алтына, копейку отдал за размен, и купил большой вербный куст. Здесь же продавали красные яйца, куриные и гусиные. В прихвачённую с собой корзину Никифор уложил полсотню яиц, расплатился и, довольный покупками, вернулся в своё жилище.
– Какой ты, отец Никифор, молодец! – всплеснула руками Анастасия. – Мой Аввакумушка забыл купить вербы, хоть я ему и наказывала.
Её муж трапезничал.
– Не велика радость в покупных вербах, – проворчал он, обгладывая щучий хребет. – Вот если бы своими руками наломать. За деньги радость не купить.
Жилище украсили ветками, а одну дали поиграться маленькому Прокопу. Дитя схватил ветку в руку и начал ею размахивать, что заставило отца довольно улыбнуться и взять сына на руки.
Мысль о религиозном торжестве, которое должно состояться завтра, с участием царя и патриарха, приводила отца Никифора в трепет. Он страстно желал увидеть всё собственными глазами, но боялся, что это невозможно, и поделился с Аввакумом своей печалью.
– Я о сём не стражду, – сказал Аввакум. – Не горюй, Никифор. Я проведу тебя в такое место, где мы всё узрим.
На следующий день, перед тем как должен начаться крестный ход, Аввакум увлёк за собой Никифора к кремлёвской стене. Возле башни он о чем-то пошептался с караульщиками, сунул им поминок, и стрелец провёл их на стену, прямо напротив храма во имя Покрова. Торговые лавки на Красной площади были закрыты, и мостовую мели, поднимая клубы пыли, сотни полторы метельщиков. Возле Лобного места, где в те времена уже не казнили, стояли люди в раззолоченных одеждах и поглядывали на Кремль.