Государев наместник

Полотнянко Николай Алексеевич

– Это в каком месте?

– За Муромом в селе Глазковом. Там попадья у моего двоюродного брата обретается.

– Дозволяю задержаться, – сказал Иван Хитрово, – но не более чем на полдня. Там на струге иноземцы из Казани идут, им поспешать надо.

– Я не задержу их. Возьму попадью за руку и мигом на струг.

– Передай от меня грамотку брату, – сказал Иван Хитрово, подавая Никифору свиток. – С Богом, поп! Гляди, не опоздай на струг!

Выйдя из Разрядного приказа, отец Никифор поспешил за пределы Китай-города в пушкарскую слободу на берегу реки Неглинки. Ещё не достигнув слободы, он почувствовал запах гари и дыма, в Пушкарской и Кузнецкой

слободах было много кузниц, и все они работали, изготовляя в основном холодное и огнестрельное оружие. Издалека Никифор увидел большой амбар, с высокой конусообразной крышей, над которой поднимался дым от плавильных печей, в которых варили бронзу для государевых пушек. Мимо Никифора проехала большая телега, которую волокли шесть лошадей. На телеге лежала пушка, через жерло которой тощий поп мог свободно провалиться. Никифор покачал головой, удивляясь сноровке пушечных дел умельцев.

Струг стоял возле берега Неглинки, прислонённый бортом к бревенчатому настилу, по которому работные люди переносили с телег короба, в которых были уложены холстинные мешочки с зельем, тащили по двое большие чушки свинца для пуль.

Кормщик разговаривал с человеком в шапке, в которую было воткнуто белое перо, на боку у него торчала засунутая за кушак богатая сабля. Судя по одежде, человек этот был из иноземцев с польской стороны, таких людей Никифор уже примечал в Москве.

– Мы не можем ехать без коней! – раздраженно говорил иноземец. – Я со своим Серко против шведов бился. Что ж мне, своего друга на торгу продавать?

– Если бы ты один был с конем, пан, – отвечал кормщик. – Вас же четверо шляхтичей, и все на конях. А где прикажет твоя милость везти стрельцов, пушки, пищали, свинец, зелье? Отчаливаем не завтра, могут ещё попутчиков подослать, где их помещать?

– Значит, не берёшь коней?

– Не возьму, – твердо сказал кормщик. – Я за струг головой отвечаю.

Иноземец зло сплюнул, сел на своего верного Серко и помчался в город, обдав Никифора клубом пыли.

– Что ищешь, батька? – спросил кормщик.

– Струг, что на Синбирск идёт.

– Что я говорил этому польскому дурню! – всплеснул пуками кормщик. – Вот он – попутчик! Да ты, батька, поди, не один?

– Жена ждёт за Муромом. Мы много места не займём.

– А у тебя нет какой-нибудь животины? Если есть, не повезу. Слышал, поди, нашу прю с иноземцем?

– Я безлошадный, – сказал Никифор. – Вещей у меня совсем немного.

– Добро, – обрадовался кормщик. – Поболе бы таких, как ты, батька!

– Когда в путь тронемся? – спросил Никифор.

– Сие от меня не зависит, – развел руками кормщик. – Улита едет, когда-то да будет. Справься через три дня. На всякий случай скажи, где стоишь?

– Живу при Казанском соборе в Кремле, у отца протопопа Ивана Неронова.

– Ты гляди! – поразился кормщик. – А я, дурак, тебя за простого попа принял. Прости, святой отец! Я, если что, забегу к тебе, предупрежу. Если желаешь, зайди, посмотри струг. Такого ведь не видел? Я по две сотни стрельцов с припасами вожу. И сейчас повезу. Скажу тебе одно, батька, чтобы ведал, стрельцы эти сорви-головы!

– Что так? – удивился Никифор.

– За вины их посылают на год в Синбирск. Кто в татьбу впал, кто начальникам любит перечить. Вот их и шлют подале от Москвы, поближе к Дикому полю.

Это известие не порадовало Никифора, и он с опаской ступил на борт струга, где скоро окажется среди дерзких и буйных стрельцов.

Русь при государе Алексее Михайловиче, и ещё очень долго

после него, была страной бездорожной, и реки являлись главными путями, по которым передвигались люди и товары. И для военных нужд, где только это было возможно, использовались водные пути сообщения. В Разрядном приказе всегда имелось более полусотни стругов, приспособленных для перевозки воинских людей и припасов. Это были большие и объёмные суда, вмещавшие в себя иногда до двухсот-трёхсот стрельцов в полном вооружении. Струг, на котором предстояло ехать Никифору, был средних размеров, но достаточно вместительный, на шестнадцать вёсел и мачтой с холщовым парусом, который поднимали при попутном ветре. На палубе были устроены клетки и перегородки для грузов и людей. Имелся дощатый навес, под которым укрывались от непогоды. На носу струга имелась площадка для перевозки небольшого числа лошадей. Управлялся струг при помощи шеста, рукояти и двух верёвок, но как это делается, Никифор с первого раза не уразумел и решил, что в пути присмотрится к работе кормщика.

На следующий день Никифор решил, что пора ему навестить подворье окольничего Богдана Хитрово. Он вытряс и очистил от пыли и грязи подол рясы и пошел в Китай-город.

Воротник открыл дверцу в воротах, глянул на гостя и убежал. Скоро явился ключник Герасим. Услышав от Никифора, кто он такой и зачем явился, укоризненно произнёс:

– Боярыня тебя какой день поджидает. Уж не заблудился ли ты в Москве, батька?

Никифор смущенно потупился и пошёл следом за ключником.

Мария Ивановна Хитрово встретила священника радостно и почтительно, усадила в красный угол и кликнула Герасиму, чтобы подавали на стол.

– Я уже поснедал, боярыня, – тихо сказал Никифор.

– А я и не кормлю тебя, батюшка, а угощаю. Счастливый ты человек: скоро увидишь Богдана Матвеевича!

Принесли стерляжью уху, чёрную икру, пироги со всякими начинками. Мария Ивановна достала из шкафа зелёный штоф и серебряную чарку.

– Я хмельного не пью, боярыня, – робко запротестовал Никифор.

– Тогда пусть постоит, – сказала Мария Ивановна. – Какой стол без хмельного? А пить я не неволю. Угощайся, батюшка, а я соберу подарки.

Она прошла в свою комнату и присела к столу, на котором лежала написанная грамота. Это было её первое письмо мужу за весь срок их совместной жизни. Начиналась она, как было принято в то время, со слов: «Господине мой Богдан Матвеевич…», дальше Мария Ивановна сообщала о домашних делах, перечисляя наиболее значительные из них, о здоровье дочери и свекрови. Осталось дописать окончание, и она несколько раз брала перо в руку, погружала его в чернильницу, заносила над бумагой и откладывала в сторону. Слишком уж горячие слова были готовы сорваться с её уст. Муж их слышал, когда только мерцающий свет лампады освещал их спальню, но на письме они не покажутся ли ему слишком откровенными? Мария Ивановна вздохнула и написала: «Верная раба твоя Мария».

Она свернула бумагу в трубку и положила её в кожаный чехольчик. Посмотрела на сундук возле кровати. В него Мария Ивановна уложила одежду для Богдана Матвеевича, всё чистое и новое, а также кусок персидского мыла для вкусного запаха.

Никифор в одиночестве сначала с ленцой начал хлебать уху, но незаметно увлёкся, после ухи съел большую стерлядь, несколько ложек икры, потянулся к пирогу, и вдруг почувствовал, что не в силах проглотить даже крохотного кусочка. Так он давно не наедался. Налил брусничного квасу и выпил несколько глотков для умягчения принятой пищи.