Государев наместник
Шрифт:
– Он в игре на деньги сплутовал.
– А кто хоть раз в жизни не сплутовал? – сделав постную рожу, спросил Филька. – Хотя один такой человек мне ведом. Это я.
Послышались частые звуки, но их издавали не птица, не зверь. Так всей утробой расхохотался Влас.
– Не дури человека. Скажи, где ты зиму обретался.
– Годи!
Филька отвернулся и, когда Федька снова увидел его, то вздрогнул от омерзенья. Лоб, нос и кисти рук бродяги были покрыты погаными язвами, глаза лишились век и были закачены в разные стороны. Филька
– Подай и зарежь меня! Подай и убей меня!
Федька в ужасе попятился, а калека поволокся за ним по земле. Влас ухал и булькал, корчась от приступа хохота.
Филька встал с земли, снял язвенные нашлепки с лица и рук, сунул их за пазуху. Затем вернул вывороченные веки на место. Он был доволен произведённым впечатлением.
– Что не подал калеке? – спросил Филька. – Я даром не скоморошничаю. С первых денег отдашь полтину. Так, Влас?
– Будет с тебя алтына. На Москве, чай, больше полушки не давали.
– А вот врёшь! На Пасху рубль получил.
– Будет врать, – сказал Влас. – Кто такие деньги при себе носит?
– Эх, тьма арзамасская! Царь дал, когда в Покровский собор шёл.
– Ладно, – махнул рукой Влас. – Дал так дал, может, я запамятовал. Ты лучше расскажи, как мы на Москве зимовали.
– Запамятовал, – недовольно сказал Филька. – Ты на тот рубль ведро вина выжрал… Что ж, про Москву всегда можно вспомнить. Мы в этом году, Федька, как Волга вставать начала, разбрелись из ватаги кто куда. Одни по своим избам в деревни, другие на богомолье по монастырям, а мы с Власом на Москву двинули, как и всякую зиму. Я нацеплю язвенную личину и на папертях обретаюсь, а Влас своим делом промышлял. Каким? Пусть сам скажет. Так и перебились. Или не так, Влас?
– А теперь что, все ватажники опять вместе сходятся? – спросил Федька.
– Все, кто жив остался, – ответил Влас. – Будет и новики, вроде тебя.
На следующий день, когда солнце стало спускаться за высокую гору, они подошли к большой приземистой избе, скрытой в зарослях ивняка недалеко от берега. Почуяв чужих людей, залаяла собака. Изба казалась нежилой, но вскоре из неё послышался хриплый голос:
– Это кого лихоманка принесла?
– Открывай, Степан, свои! – крикнул Филька.
– У меня таких своих полна изба! И кипятком ошпаривал, и вымораживал, ничто их не берёт!
Звякнуло железо, набухшая дверь со скрипом, тяжело отворилась, в проёме встал человек. Он был заметно стар, но ещё крепок, в жилистой руке Степан сжимал кистень.
– Что, Филька, опять из Москвы клопов на себе приволок?
– Почём я знаю. Меня никто не ест. Может, Влас?
– Ступайте на берег и выбейте палкой одежонку, – сказал Степан. – Что за человек?
– Свой, – сказал Филька. – С карсунской черты сбёг.
– Иди с ними выбивать клопов, – велел Степан.
Федька позже остальных зашёл в избу, поднял руку, чтобы перекреститься, и
Хозяин заметил смущение Федьки и хохотнул:
– Крестись, парень! Здесь все крещеные, только по-своему. И тебя окрестим.
– Я – крещёный! – схватился рукой за нательный крест Федька.
– То тебя поп крестил, – жестко сказал Степан. – Ты несмышлёным был, а сейчас в полном уме. Будет срок, сам в купель красную запрыгнешь.
Влас и Филька, потупившись, молчали. Старик явно имел над ними власть.
– Лом был, – сказал он, зажигая в железном светце лучину. – Велел сказать, чтоб сидели здесь, его поджидали, скоро он явится.
Потрескивала лучина, порой ярко вспыхивая и озаряя закопчённое нутро избы.
– Укладывайтесь спать, ребята, – сказал Степан. – Набирайтесь сил. Атаман может в любой миг нагрянуть с ватажниками.
Впечатления от последних двух дней долго не давали заснуть Федьке. Побег из тюрьмы, прощание с братом Сёмкой, встреча с ватажниками, прибытие на воровской стан, всё это мелькало в его мыслях, вызывая вопросы, ответа на которые Федька не знал. Кто такой атаман Лом? Куда он поведёт свою ватагу? Возьмёт ли новика с собой или прикажет связать и бросить в воду?
Федька ворочался на полу, поудобнее устраивал голову на свою суму, но сон не приходил. На уме были родной брат, мать, отец. Ведают ли они, что стряслось с их старшим сыном? Наверно, ведают, казаки из их слободы дали знать о Федькиной беде. Разлука с родными будет, скорее всего, вечной, с неизбывной горечью, начал понимать казак и, молча, заплакал.
Под полом избы, попискивая, завозились мыши, оседая, поскрипывал избяной сруб, потом эти звуки заглушил листвяной шум ветра, и пошёл дождь.
Влас и Филька, посапывая и посвистывая носами, давно спали, старого Степана не было слышно, наконец и Федька уснул.
Ватажников поднял Степан, он тяжело бухнул дверью и возгласил:
– Разоспались, лежни! Сейчас спытаю, какие вы работнички! Филька, чисти рыбу! Влас, готовь кипяток! И ты, новик, с ними! Рыба в кошёлке на дворе!
Федька первым подхватился со своего лежбища, выскочил во двор, сбегал за угол, измочился в траве, мокрой от ночного дождя, нашел, где лежит рыба. Её было много, полууснувшей и ещё трепыхавшейся, в сетяной кошёлке.
Федька и Филька почистили рыбу, промыли в речной воде, тем временем у Власа поспел кипяток. Получилась не уха, а полный котёл сваренной рыбы. Не успела чайка до половины Волги долететь, как возле каждого едока выросла куча рыбьих костей.
– Вижу, знатные вы работнички, – сказал Степан. – А ты что, парень, башкой крутишь?
– Гляжу, коня моего нет, – растерянно пробормотал Федька.
– Цел твой конь, я его к своему отвёл. Пусть по травке погуляет. И то сказать, конь тебе сейчас ни к чему. Сядешь за весёлки дубовые и начнёшь, вольный сокол, ими, как крыльями, помахивать!