Государев наместник
Шрифт:
И началось на Синбирской горе среди работных людей нездоровое шевеление. Рубит ли мужик бревно или копает яму, да нет-нет и бросит работу и принюхивается, чем тянет из подгорья. Наконец, среди народа пробежал слушок, что кабак перестал дымить, значит, вино готово. Следом за тем слушком приползли на карачках из-под горы плотники, что ставили кабак, пьяные, грязные. Отец Никифор как увидел их, так и обомлел: «Свят, свят, что деется! Божий храм на две сажени сруб вывели, а кабак поперёд церкви поставили!» Кунаков велел Коське Харину бросить пьяных плотников в погреб для скорого
Ткнулся Коська в кабак, а приказчик объявляет, что вино отпускает только навынос, а ведро стоит целковый. Закручинился Коська, но тут гулящие людишки к нему набежали. Откуда они взялись? Волга течёт далеко и долго, всякий человеческий мусор на берега выбрасывает. Гулящие людишки с Коськой скинулись, купили полведра вина, и все ушли в кусты. Выпили они там по чарке, начали разговаривать, а как узнали, что Коська палач, то всем скопом стали бить Коську смертным боем. Так бы и забили его, но стражники услышали крики и спасли палача, а то бы не быть ему живу.
Вскоре праздник случился, Петров день. Отстояли люди торжественную литургию, которую отец Никифор провёл на поляне возле возводимого храма, и зашевелились, и заколобродничали. День нерабочий, девать себя мужикам некуда, и стали они трясти свои пожитки, выпарывать зашитые в одежде полушки да копейки. Вскоре все потянулись вниз, в подгорье, всяк со своей посудой.
Никифор, как завидел сие, кинулся к воеводе. А Богдан Матвеевич только руками развёл:
– Не могу чинить препятствия торговле государевым вином!
Тем временем в подгорье пьянь началась великая. Всех вино поразило в самую душу, но по-разному: один поёт, другой плачет, третий драться лезет, четвёртый вздумал Волгу вброд перейти, так двое и утопли.
Никифор смотрел с Венца на людское блудодейство и горевал. И горько думалось ему, что Аввакум, с кем он встретился на Москве, был прав, говоря, что много скверны в русских людях гнездится и враз её всю не выведешь.
Но беда не приходит одна. Скоро за Петровым днём причалилась к синбирской пристани купецкая баржа, и с неё, подобрав подолы сарафанов, в воду спрыгнули шесть жёнок. Караульщики сразу к ним, а те – к кабаку. У караульщиков чуть шапки от такого озорства не попадали: жёнки к питухам на шею бросаются, а винище лопают почище Коськи Харина.
На гору те жёнки, а к ним прибавилось ещё пятеро, не вылазили, мужики сами про них пронюхали, прут в подгорье, жеребцы стоялые. А жёнки тому и рады, натрут щеки свёклой, красуются перед питухами, словом, пошла такая блудня, что скоро это всё воеводе донесли.
Богдан Матвеевич, прослышав про гулящих жёнок, задумался, но что с ними делать, не решил. Никифора же творимая возле кабака блудня уязвила самую душу. Он потерял сон, спал с лица, глаза возжглись пылом неистового ревнителя благонравия. Марфинька слезно отговаривала его от обличений, указуя, что пьянь и рвань не услышит слова Божьего, а у них малый сын Анисим, и если попа побьют, то как бы им не пришлось бежать из Синбирска, где попадье добро жилось, в Москву.
Никифор
Попа гуляки поначалу встретили ласково:
– Проходи, батька, бери вина!
Никифор взобрался на чурбан, где кололи дрова, набрал полное нутро воздуха и возгласил громогласно:
– Опомнитесь, православные! Не погубите свои души питием хмельного! Не отдавайте свое спасение на погибель диаволу! Гоните прочь от себя срамных жёнок, ибо в них погибель рода человеческого!
Гуляки слушали возгласы священника вполуха, а жёнки взбеленились, заверещали, стали плеваться, а одна из них по прозвищу Дырявая Квашня подскочила к Никифору, повернулась задом и, нагнувшись, срамно задрала подол заблёванного сарафана.
И тут жёнки приступили к отцу Никифору, стащили с чурбана и начали его щипать, тискать и колотить кулаками. Стрельцы-караульщики не дали кабацким стервам зашибить Никифора, отбили его и на руках занесли на Синбирскую гору к воеводской избе.
При виде истерзанного священника шибко осерчал Богдан Матвеевич Хитрово, чего с ним никогда не бывало. Громко призвал он к себе дежурного полусотника и повелел тому повязать всех буянов и баб в подгорье. Затем воевода с дьяком сами поспешили за ними, чтобы учинить скорый розыск и крутую расправу.
И приговорил воевода Хитрово всех гуляк и баб сечь нещадно батогами, затем вывезти их на другой берег и там бросить.
Коська и его пять доброхотных помощников стрельцов до испарины на своих спинах били батогами гуляк, а когда пришел черед бить Дырявую Квашню, палач упал перед воеводой лицом наземь.
– Пожалуй своего раба, милостивец! – взвыл Коська. – Дозволь, воевода, взять за себя эту жёнку!
Богдан Матвеевич вопросительно глянул на Кунакова.
– Я тебе женюсь, рвань косорылая! – заорал дьяк на Коську. – Я вот сейчас велю казакам подложить тебя, как хряка!
Утомился Богдан Матвеевич от мелькания батогов и людских воплей и смилостивился.
– Вели, Григорий Петрович, – сказал он дьяку, – всех гулящих людишек собрать и завтра же отправить под Карсун на засечные работы. А срамных баб вели кинуть в тюрьму. После решим, куда их девать. Может, и вправду повыдавать их замуж, охотники вроде есть.
– Мужик что таракан, – проворчал Кунаков. – На любую грязь и сырость с охотой залезет.
– Вот и кликни охотников. Никифор отлежится и обвенчает. Пусть их мужья уму-разуму своим битьём учат. А пока – в тюрьму!
Казаки подхватили избитых жёнок и поволокли в гору, а гуляк погнали палками. Вот такое похмелье устроил Богдан Матвеевич синбирским гулякам и гулёнам.
Работные люди суд воеводы хвалили, да и срамные жёнки были довольны стать венчанными жёнами. Одни гулящие люди злобились и норовили бежать, но из синбирской земляной тюрьмы побегов не бывало.