Граф Платон Зубов
Шрифт:
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. А. Безбородко, П. А. Зубов.
— Государыня, указ о возведении Александра Николаевича Зубова с потомством в достоинство графское священной Римской империи готов. Когда изволите подписать?
— Сейчас и подпишу, Александр Андреевич.
— Платона Александровича не изволите ли позвать, государыня?
— Эго для чего?
— Чтобы лично присутствовал в сей торжественный для всего его семейства момент. Не всякому такое счастье дается, чтобы самому
— Нет, Безбородко, не нужно. Я так задумала, чтобы сын узнал о новости от своего родителя. Ведь графом-то наш Платон Александрович станет наследственным — по отцу своему.
— Оно конечно. Не пожалел бы только Платон Александрович впоследствии. Отношения у него, конечно, с родителем самые что ни на есть почтительнейшие, а вот так сердечности, что ли, на мой разум, им не хватает. Не случайно Платон Александрович сколько раз повторял, что в доме родном себя только в апартаментах нашей государыни чувствует.
— Говорил тебе? А мне вот никогда. Скрытный какой.
— Ну, что вы, государыня, какой же Платон Александрович скрытный, скорее деликатный — затруднить вас опасается.
— Думаешь?
— Что ж тут думать — наверняка знаю. Если иной раз Платон Александрович резковатым и покажется, так это от молодости, неловкости. Попривыкнет — другое дело.
— Что ж, Александр Андреевич, может, и твоя правда. Вели-ка послать за Платоном Александровичем, а пока скажи, как народ наш к казни королевской относится. Казнили короля французского 21 января. Сегодня — 7 февраля. Впрочем, известие еле–еле успело прийти.
— Злые вести, государыня, быстрее ветра разлетаются. Народ наш опомниться не может. Это ж зверство какое!
— Ты не говоришь, что это прежде всего нарушение прав человека. Каждого. Какое такое преступление может совершить король относительно своего народа. Так ведь и управлять страной станет невозможно. Вся чернь на своих весах рыночных будет взвешивать, что государю можно, а что нельзя. Какое правление государственное без строгости осуществляться может? Во всем есть свои правые, свои виноватые — разве не так?
— Только так, государыня. А вот и почтеннейший Платон Александрович. Государыня вас дожидается, ваше сиятельство.
— Не знал, что могу вам понадобиться, государыня, в этот час, но весь к вашим услугам.
— Так полагаю, Платон Александрович, следует вам немедля к вашему родителю ехать — поздравить обер–прокурора I Департамента Сената и сенатора с графским достоинством.
— Как?!
— Вот императорский указ по сему поводу. А Александр Андреевич настоял, чтобы вам непременно при том присутствовать, как под ним положена будет императорская подпись.
— Александр Андреевич, премного благодарен. Не нахожу слов!
— Итак, дело сделано, вы довольны, друг мой?
— Государыня!
— Слушаю вас, граф Зубов.
— Всей моей жизни не хватит, чтобы отблагодарить вас за величайшую
— Теперь справедливость восстановлена. И вам остается только озаботиться костюмом, в котором вам предстоит явиться на императорском приеме. Поздравьте от меня всех ваших братьев и прежде всего достопочтенного батюшку с матушкой.
— Не премину немедля к ним отправиться, ваше величество. Вот только, жаль сестрице не удалось воспользоваться такой честью.
— Полагаю, что Ольге Александровне ее красота заменит любые титулы. Сколько помню, к ней не остался равнодушным даже наследник престола, не правда ли, граф?
Петербург. Дом Д. Г. Левицкого. Д. Г. Левицкий, его гость.
— Специально заехал к тебе, Дмитрий Григорьевич, с новостью по меньшей мере необычайною. Наконец-то сыскался королевич и для последней дьяковской дочки.
— Слава тебе, Господи! А то жалко было смотреть. Кажется всем Дарья Алексеевна взяла, а вот на ж, поди, нет жениха и нет. Последние годы она, помнится, безвыездно у сестрицы Екатерины Алексеевны в Ревеле оставалась. Горько ей тут было, как не понять.
— Да ты что, Дмитрий Григорьевич, по Дарье Алексеевне убиваешься. Спросил бы лучше, кто тот заморский королевич. Ведь из наших сыскался, да еще каких наших. Ну-ка, угадай!
— Наших? Каких же это наших? Холостых вроде у нас нет. Василий Васильевич с Александрой Алексеевной благоденствуют. Николай Александрович с Марьей Алексеевной — пара, водой не разольешь. Граф Стейнбок с Екатериной Алексеевной. Разве что сам Александр Андреевич образ мыслей поменять решил? Нет, не верится. Всегда толковал, что обязательств супружеских не признает и свободы своей ни на что не променяет, а тут…
— А тут невесте тридцатый годок пошел, хочешь сказать. Красота-то, коли и была когда, попривяла.
— Так бы не сказал, а только больно давно Дарью Алексеевну знает. С чего бы меняться ради старой знакомки стал.
— И правильно, Безбородко здесь не при чем. А ты что же, Дмитрий Григорьевич, вдовцов-то обходишь?
— Вдовцов? Так тут Господь наше дружество пока милует. О Гавриле Романовиче не говорю. Послал бы ему Вседержитель сил и крепости духа потерю Катерины Яковлевны пережить. Уж таково-то бедного жаль. Моя Настасья Григорьевна, глядя на него, слезами обливается.
— А вот и зря, Дмитрий Григорьевич. Жених-то он и есть.
— Господи, быть не может!
— Это почему же, позволь тебя спросить?
— Да ведь полугода не прошло, как Катерины Яковлевны не стало. По всем обычаям траура еще никто не снимает.
— Кто не снимает, а кто и сбрасывает. Такая прыть у нашего пиита объявилась — уж на январь свадьба назначена. Так по–настоящему с тем и заехал, чтобы тебя упредить: не обидел бы жениха своим удивлением, не попрекнул бы не к месту.
— Так не шутка это?