Граф Платон Зубов
Шрифт:
— Благодарю за предупредительность, но я чувствую по отношению к некоторым из этих людей определенные обязательства. Начнем с Перекусихиной. Кажется, изо всей этой жадной орды она единственная была привязана к покойнице и даже искренне заботилась о ней. У нее есть какое-нибудь состояние?
— Нет, ваше величество, никакого.
— Что, императрица не потрудилась обеспечить свою самую верную служанку? Невероятно!
— Но это действительно так. Я нарочно наводил справки. Перекусихина с незапамятных времен жала во дворце на всем казенном я не обзавелась даже собственной посудой.
—
— Марья Саввишна, ваше величество.
— Зови сюда эту бескорыстную камер–юнгферу.
— Государь! Ваше императорское величество.
— Входите, входите, Марья Саввишна. Я уважаю ваши чувства по отношению к императрице, которая, однако, не сумела вам ответить должной заботой и соответствующим вознаграждением. Но я позабочусь о том, чтобы вы до конца своих дней ни в чем не испытывали нужды.
— Ваше императорское величество, право…
— Не перебивайте меня — я не терплю этого и делаю то, что считаю нужным. Вы будете получать пенсион из Кабинета, скажем, сто рублей в месяц. У вас нет дома?
— Государь, я уже переехала из дворца. Меня приняла моя племянница, супруга бригадира Торсукова.
— Вам не пристало ни у кого жить в нахлебниках. Мне сказали, что вы родом из рязанских дворян.
— Да, ваше императорское величество.
— Поэтому вы получаете в Рязанской губернии 4517 десятин земли, а здесь, в Петербурге, дом банкира Сутерланда. И еще: если вы захотите взять с собой мебель, которой пользовались все годы, она ваша.
— Благослови вас Господь, государь. Вы так щедры!
— В отличие от своей родительницы. Прощайте, Марья Саввишна. Руки не даю. Покойница не могла воспитать в вас любви и почитания ко мне. Достаточно, если я пожелаю вам благополучия. Кутайсов, я хочу видеть Роджерсона. Впрочем, ему вы можете просто передать, что я оставляю его лечащим врачом императорской фамилии. Этого вполне достаточно.
— Вы не хотите попробовать иного медика, государь? Более молодого, образованного, модного, наконец?
— Пробовать медиков? Нет уж, уволь, братец. Самое большее, чего можно от них ждать, — чтобы хоть не травили своих пациентов. Роджерсон ни в чем подобном не был замешан. Поэтому пусть остается. Если ты хочешь сказать, что от него мало толку, зато и меньше, чем от других, вреда. К тому же за него усиленно ходатайствует граф Ростопчин. Да, а уж если речь зашла о Ростопчине, придется разобраться с Протасовой. Ростопчин и за нее стоит горой — как-никак воспитательница и благодетельница его любимой супруги.
— Ей тоже придется переезжать из дворца.
— Это еще зачем? Ее-то мы и оставим в ее старых пенатах и на тех же условиях, какие она имела при покойной. За ней останутся помещение и стол. Добавь к этому, пенсию, орден Екатерины, скажем, второго класса и тысячу душ в Воронежской и Петербургской губерниях.
— Вы словно откупаетесь от этой черноглазой ведьмы, государь.
— А что ты думаешь, Кутайсов, по существу это так и есть. Таким образом мы обезвредим это осиное гнездо. Просто теперь Королева' Лото вместо покойницы станет служить императрице Марии Федоровне, которая, сам не знаю почему, к ней определенно расположена.
— И все-таки главное для вас, государь, — это Зубовы.
—
— Но тогда Конюшенная контора кажется недостаточной.
— Вот именно — Конюшенная. По существу большего он не заслуживает и на действительной службе мне не нужен. О втором брате, Дмитрии, которому удалось жениться на Вяземской, не стоит и говорить. Его предел — питейные сборы. Следующий…
— Вероятно, младший из братьев — Валерьян Александрович.
— Ты прав. Наглец, одинаково известный своей жестокостью и безрассудством. То, что он лишился в Польском походе ноги, мне всегда представлялось знаком свыше.
— Вряд ли вы станете, государь, говорить здесь о каких-нибудь наградах. Кажется, они все у Зубова–младшего давно есть. И орден Андрея Первозванного, и Георгий третьей степени, и чин генерал–поручика. И все это в 23 года.
— Остается сказать, что императрица и в самом деле испытывала к этому негодяю слабость.
— Сам Платон Александрович его чрезвычайно опасался и норовил отправлять во все более дальние походы.
— Без ноги он вряд ли представлял для него опасность, хотя… Был же Потемкин одноглазым, и это не мешало ему в его похождениях. А насчет походов… Кто, кроме родного брата, мог пуститься в большую аферу, чем Персидский поход? Трудно понять, как императрица могла поддерживать затею завоевания всей западной Азии вплоть до Индии. И безответственность потрясает.
— Тем не менее двадцатипятилетний главнокомандующий сумел взять Дербент и Баку.
— Но какой ценой для нашего войска!
— Зато сам приобрел Георгия второй степени и чин генерал–аншефа. Ради этого можно было положить полки солдат.
— Но с этим преступлением покончено. Война будет прекращена немедленно, а генерал–аншеф удалится в свои Курляндские имения без права приезда в столицу.
Это должно в полной мере удовлетворить его больное тщеславие и непомерное самомнение.
— Заслуженное наказание. Пожалуй, остается пожалеть только его жену.
— Ты видел ее, Кутайсов?
— Только на портрете, который рассматривал граф Ростопчин.
— И что же?
— Красавица–вдовушка. Она урожденная княжна Любомирская и первым браком была за графом Потоцким.
— И после этого выйти замуж за одноногого Зубова, сокрушавшего с звериной жестокостью ее родной край? Поистине чудны дела твои, Господи!
— К тому же моста приписывает Валерьяну Александровичу редкую грубость, легкомыслие и расточительность. Как бы ни были велики подарки ему императрицы, они скоро будут израсходованы, а супруга ничего решительно не принесла одноногому Аполлону.