Граф Платон Зубов
Шрифт:
— Помнится, Державин всячески превозносил достоинства графа Валерьяна, не так ли?
— Державин, государь? Да разве вы не знаете его удивительнейшей способности прокладывать себе путь по службе с помощью виршей? Он славился этим даже среди самых близких своих приятелей.
— Позволь, позволь, Кутайсов, но мне говорили, что Валерьян польстился не столько на красоту, сколько на состояние своей супруги.
— В таком случае его остается пожалеть, государь. Весь Петербург смеялся по поводу того, что былая княжна
— Но Бог с ним. У вас остается сам Платон.
— Он усиленно добивается вашей аудиенции, государь.
— Об этом не может быть и речи. Но я готов его назначить инспектором артиллерии. Пока. Пусть чувствует себя при деле, но не показывается мне на глаза.
— Он говорит, что почитает своим долгом…
— Его долг передо мной так велик и неоплатен, что одна аудиенция ничего не решит. Не желаю никаких объяснений. Ты поняла Кутайсов? Никаких. Если не хочешь вывести меня из себя.
— Государь, я никогда не заступался за этого наглеца и фанфарона. Мне просто показалось любопытным, как изменился весь его облик за считанные дни, во что этот надутый манекен превратился.
— Мы кончили раз и навсегда этот разговор. Хотя… хотя есть еще один член этой семьи.
— Кого вы имеете в виду, государь? Не могу себе представить.
— Не можешь? А как же красавица Жеребцова? Единственная зубовская сестра. И притом не просто красавица. Ольга Александровна куда умней своих братцев. А ее умение говорить, быть занимательной собеседницей принесло ей огромный успех в Париже. Жеребцову принимали во всех аристократических салонах, и она сумела обольстить даже ату мерзкую фернейскую обезьяну — Вольтера. Ты не обратил внимания, как избегала Жеребцовой покойная императрица? С такой соперницей ей не приходилось и думать о победе.
— Что ж, Жеребцова ей явно не пара.
— Но кажется, Ольга Александровна компенсировала эту свою неудачу. Я помню разговоры о ее близких отношениях с богачом Демидовым. Ее легкомыслие не уступает нравственной беспринципности братьев. Нет, Кутайсов, ее я просто не замечу. Пусть живет как хочет и как умеет, лишь бы ее похождения не получали излишней огласки.
Петербург. Васильевский, остров. Дом Д. Г. Левицкого. В. В. Капнист и Д. Г. Левицкий.
— Неужто что-нибудь переменится, Василий Васильевич?
— К лучшему, хотите вы сказать, Дмитрий Григорьевич?
— Конечно, к лучшему. О худшем что думать — само придет, не забудет.
— К лучшему…
— А у вас сомнения, Василий Васильевич? Ведь вот выпустил же император Николая Ивановича из крепости, первым же своим указом выпустил, а в указе первым номером Новикова поставил.
— Видели вы его, Дмитрий
— Как не видеть! Сами же с Настасьей Яковлевной и в Москву его провожали.
— В Авдотьино — так точнее.
— Да, Николай Иванович пожелал незамедлительно в Авдотьино отправиться. Все молился, чтобы живым доехать.
— Так плох?
— Его больным четыре года назад брали.
— Знаю, знаю.
— Но тогда болезнь была. Теперь — дряхлость. От болезни выздоравливают, от дряхлости…
— Как дряхлость? В его-то годы?
— Да никто ему его пятидесяти двух нынче не даст — все восемьдесят.
— И врач не помог? Ведь с ним вместе все время был.
— Был. Да ведь врач недугу телесному противостоять иногда может, а Николая Ивановича недуг сердечный поразил. Несправедливость человеческая. Все для людей желал, о народе российском пекся и в преступники государственные вышел. С обидой своей не справился.
— И государь его видеть не захотел, вернуть типографию не обещал?
— Где там! Передавали мне, что его императорское величество великое неудовольствие высказал — Новиков лично не пытался его за милость благодарить.
— Это кто же такое узнал?
— Госпожа Нелидова Екатерина Ивановна. Она же и гнев государев утишить сумела, тяжкою болезнию Николая Ивановича его извинила. А то чуть приказа не вышло силой Новикова с дороги свернуть, чтобы государю в ноги упал.
— Да уж такой неожиданности никто бы не пережил.
— Вот Екатерина Ивановна тут все силы приложила, спасла Николая Ивановича.
— Значит, благополучно доехал.
— Как сказать — благополучно. Авдотьино в полном разорении нашел, детей едва не в рубище.
— Это за четыре-то года!
— В России на разор и года хватит. Вот что в письме мне из Авдотьина пишут: «По возвращении своем Николай Иванович увидел себя лишенным почти всех способов содержания себя с семейством одними доходами с оставшейся небольшой подмосковной деревни и потому принужден был заложить помянутую деревню, в 150 душах состоящую, в Московский опекунский совет в 10 000 рублей серебром. Часть сей суммы употреблена на поправление домашней экономии, а остальные деньги издержаны на покупку хлеба для прокормления людей по случаю бывшего здесь хлебного неурожая».
— Несчастливый человек!
— Да разве это все, Василий Васильевич! Вы сами отец, сами знаете, как о детках сердце болит, а Николай Иванович ровно в госпиталь приехал.
— Как это? Какая еще беда его постигла?
— Та, что сын припадками стал страдать нервическими. Более ни учиться, ни даже к чтению прилежать не в состоянии.
— Наследственное?
— Какое! Напугался, когда военная команда Авдотьино обыскивала. Так напугался, что несколько месяцев слова не мог вымолвить. Да и дочка не совсем чтобы в себе стала.