Грехи дома Борджа
Шрифт:
– Тобой?
Чезаре пожимает плечами.
– Неважно. Дело в ином.
Он поворачивается ко мне лицом, глубже зарываясь в подушки, и я понимаю, финал рассказа не за горами: Чезаре снова готов для любви. Я обнимаю его и притягиваю к себе.
– Я захватил Урбино, потому что мог это сделать, – шепчет он, – хотел это сделать, потому что никогда больше не буду ничьим пленником. И я никогда больше не стану исполнять ничьей воли, кроме собственной. – Теперь он зависает надо мной, и его волосы закрывают наши лица, когда мы целуемся, и я тянусь навстречу его желанию…
– Дон Сесар!
В мгновение ока он на ногах, натягивает рубашку через голову, откидывает волосы с глаз.
– Микелотто.
Время возобновляет ход.
Микелотто стоял, прислонившись к белой мраморной колонне и скрестив ноги, с видом человека, который видел все это раньше. Через плечо он перебросил пояс от меча Чезаре, там же висели хозяйские шпоры, а в руке держал черный плащ рыцарей Святого Иоанна, в котором Чезаре прибыл в Феррару в другой жизни.
Пока я копалась в подушках в поисках одежды, он сообщил:
– Приехал Сальваторе. Говорит, что перехватил донесение кардинала Орсини, которое тот отправил Вителлоццо. А еще он привез оценку фортификационных сооружений Сан-Лео, какую вы просили сделать Леонардо.
– Значит, началось. Хорошо. Теперь вскроем нарыв раз и навсегда.
Микелотто подозрительно покосился на меня, пока Чезаре натягивал бриджи.
– Опасаться нечего, – ответил он на немой вопрос лейтенанта.
И действительно, чего опасаться? Я понятия не имела, о чем толковал Микелотто, хотя вскоре об этом заговорит вся Италия.
Микелотто бросил плащ хозяину. Чезаре надел его через голову и вышел из лоджии. Пристегивая меч, он повернулся ко мне и произнес:
– Попрощайся за меня с сестрой. Скажи ей… скажи ей, что Рождество мы проведем вместе.
Улыбнулся, послал мне воздушный поцелуй и был таков. Последнее, что помню, – звон его шпор, заглушаемый каким-то едким замечанием насчет состояния дороги в Милан. Тут мне на ум пришло
Не знаю, как долго я пролежала полуодетая на лоджии. Тело ныло от неутоленного желания, тем не менее когда я потянулась, то руки и ноги плохо слушались, словно я находилась под водой. Воздух удушливо раскалился, я покрылась липкой испариной, а пятно на правой ягодице, оставленное семенем Чезаре, казалось холодным клеймом. Это заставило меня шевелиться, я испугалась, как бы моя девственная кровь не запачкала подушки донны Лукреции. Что со мной будет, если это обнаружится? От стыда горели щеки. Перекатившись на бок, я взглянула через плечо. Слава богу, ни на моей коже, ни на подушках не было ни пятнышка. Я вспомнила, что говорила Анджела насчет верховой езды, вспомнила кое-что из того, что мы с ней вместе творили. Моя девственность ускользнула от меня, как вор в ночи, не оставив следа.
Я собрала вещи и начала одеваться, разглаживая смятую сорочку, зашнуровывая лиф неловкими пальцами, которые отказывались подчиняться. Я торопилась, и потому у меня плохо получалось. Опасалась быть застигнутой в таком виде там, где находиться не имела права, однако подобная перспектива вселяла в меня восторг. Я стала женщиной в объятиях мужчины, которого обожала. Он мог взять себе любую женщину, какую только хотел, а выбрал меня.
Прогремел гром. Боги, похоже, придерживались другого мнения. Я с вызовом улыбнулась, пока застегивала обувь. Первые капли дождя громко застучали по восковым листьям апельсиновых деревьев, легли темными пятнами на мощеном дворике. Но никакая летняя гроза не могла испугать меня, ведь я стала любовницей Чезаре Борджа, человека, которого римские сплетники называли сыном Бога. Отныне те, кто будет смотреть на меня, увидят на моем теле отпечаток его страсти, а в глазах – отражение его огня. Кто бы ни прошел мимо меня на улице, почувствует аромат жасмина, прилипший к моим волосам.
Я едва могла дождаться, когда расскажу обо всем Анджеле. Между любовниками происходит такое, что, подобно древним фрескам на стенах катакомб под улицами Рима, рассыпается в пыль, стоит его вынести наружу. Как мне объяснить Анджеле, что истинное изменение во мне произошло благодаря не физической близости, а силе слова? Я словно получила пороховой ожог, когда услышала признание ужасного Валентино в том, что он был неуклюжим юнцом, действовавшим матери на нервы, и очень любил турецкие сладости. Вот этот самый юнец во взрослом мужчине и сделал из меня женщину.
Волоча ноги, слегка пошатываясь, как полоумная с бельмом на глазу, что продает весной фиалки у Порта-Маре, я вернулась в Торре-Маркесана. Дождь лил как из ведра, закрывая своей пеленой пустую площадь, стекая потоками с арок. Я шла, ощущая во всем теле незнакомую доныне боль – натруженные мышцы бедер, распухшие губы, исколотый бородой Чезаре подбородок, жжение в интимном месте, отчасти даже приятное. Чезаре ушел, он ничего не обещал, и мое тело теперь приучало меня к расставанию.
А вскоре сквозь сырые запахи старых промокших стен и замшелых канав ко мне пробился аромат розмарина. Я остановилась возле куста, подстриженного в форме меча, чтобы вдохнуть его запах. Розмарин на память. Я посмотрела вниз, в ров, вода в котором из-за дождя была словно изрыта оспинами, и подумала о младенце, спящем в мягкой грязи среди безмолвных рыб. Как правильно все-таки, что он оказался там, этот ребенок, отказавшийся дышать еще до того, как был вытолкнут на воздух. Мое чутье меня подвело, зато чутье Чезаре сработало идеально. Мне еще повезло стать избранницей герцога Валентино, носящей стигмату его страсти.
Раскат грома прямо у меня над головой согнал пару лебедей, плавающих во рве, и привел меня в чувство. Только сейчас я сообразила, что ноги промокли насквозь, а туфли, вероятно, испорчены. Но что еще хуже, к этому времени меня уже наверняка хватились. Нужно постараться незаметно пробраться к себе и переодеться. Если повезет, то прислуга, занятая уходом за донной Лукрецией, меня не увидит. Однако я надеялась, что Анджела окажется в нашей комнате, завернет меня в полотенце и выслушает мое признание.
– Ну и ну, моя дорогая, отличная погода, чтобы побездельничать в апельсиновом саду. – Ферранте придержал открытую дверь в конце аллеи. – Я пошел выразить соболезнование вашей хозяйке и нашел ее в очень раздраженном состоянии из-за того, что пропал ее ангел-хранитель. Она пожаловалась, что герцог Валентино уехал, даже не попрощавшись, а вы исчезли. Я предположил, что вы отдыхаете, но оказалось, что вас видели. Сплетня, как запах вареной капусты, легко проникает в каждый уголок дома. Должен сказать, выглядите вы… хм, постарайтесь-ка стереть улыбку с лица, прежде чем войдете к мадонне. Она только что потеряла ребенка. И еще об одном вам следует узнать до встречи с ней. Очередная потеря. Рабыня, Катеринелла.
А я совсем забыла о ней!
– Она висит в клетке на башне Леоне, – продолжил Ферранте бесстрастным тоном. – С деревянной табличкой на шее: «Катеринелла, рабыня, выставлена по приказу досточтимого дона Альфонсо за непочтение к его благородной супруге, герцогине Лукреции».
Мы уставились друг на друга. Мы оба знали, кто на самом деле стоит за приказом дона Альфонсо.
– Ваш возлюбленный и его сестра питают друг к другу необъяснимую любовь, – добавил Ферранте, и я опустила голову.
– Как долго она должна там провисеть?
– Пока не умрет. В такой жаре, без воды, это произойдет быстро. И за это мы должны благодарить Бога.
У каждого своя цена, как сказал Чезаре.
– Но ведь идет дождь. Мы должны вызволить ее оттуда.
Ферранте взглянул на меня так, будто я предложила сместить луну с орбиты или попросить солнце светить в полночь.
– Каким образом? И что мы будем с ней делать? Альфонсо не позволит вашей хозяйке взять ее обратно, даже если она захочет, после того как девушка проявила такую нечестность.
– Она не крала, Ферранте, она была… впрочем, неважно. Но она не крала, я знаю. Как подвешивают клети? Мы сделаем то же самое, только в обратном порядке.
– Тюремщики просто перекидывают их через парапет на цепях, что крепятся к кольцам на крыше.
Я представила, как клеть крутится и бьется о стены башни, отскакивая от фронтонов и оконных рам.
– В таком случае будет не очень сложно втянуть ее наверх. Катеринелла весит не больше ребенка, впрочем, не поручусь. – Иногда она мне казалась древней, как сама Африка.
– Виоланта, будьте разумной. Это невозможно сделать. Нас вычислят. Альфонсо все равно прикажет убить рабыню и нас заодно накажет.
– А что он нам сделает? Он пока не герцог. Кроме того, мы оба знаем, что не он вынес приговор, что бы там ни говорилось на табличке. Мы это сделаем. Но нам нужен помощник. Как насчет Витторио?
Ферранте вздохнул.
– Витторио – прихвостень Чезаре. Я терплю его, Виоланта, потому что он обладает некоторыми… чертами, которые я нахожу неотразимыми. Чезаре это знает. Вот почему он выбрал Витторио для сопровождения донны Лукреции в Феррару.
– Боже, Ферранте, какой вы все-таки… женственный! Я сама найду кого-нибудь и все сделаю. Возьму пару лакеев мадонны. Она защитит нас, даже от Чезаре.
– Вы так думаете? А как насчет Урбино? – Его вопрос меня удивил. Я предполагала, что Ферранте интересуется политикой. Он выждал секунду, а потом продолжил: – Есть иной вариант. Своего рода компромисс. Альфонсо подтвердит вам, что я мастер поддельных компромиссов.
– Какой? – строго произнесла я.
– Не спрашивайте, дитя.
Мне хотелось заметить, что я уже не дитя, но Ферранте говорил со мной сочувственно, а не покровительственно, поэтому я прикусила язычок. Пришлось довериться ему.
– А теперь ступайте к своей хозяйке. Уверен, рассказ о вашем… приключении поможет ей быстрее восстановиться.
Я задержалась в дверях, глядя, как Ферранте неспешно направляется к апельсиновому саду, где за каждым деревом пряталось эхо, которое Чезаре оставил о себе как зловещий и очаровательный эльф. Почему я его любила? С тем же успехом я могла бы спросить, почему мое сердце бьется или легкие дышат.На следующее утро, когда мы пересекали площадь, торопясь на мессу в собор, чтобы воздать благодарение за спасение мадонны, нас привлек шум среди зевак, собравшихся поглазеть на рабыню. Люди показывали пальцами и что-то бормотали. Толпа не стояла на месте, она кружилась и взволнованно перемещалась. Даже уличные торговцы, которые редко обращали внимание на пленников, свисавших с башни, останавливались под клеткой Катеринеллы и, вытягивая шеи, смотрели вверх, хотя мальчишки-попрошайки таскали с их лотков все, что ни попадало под руку: яблоки, абрикосы, горячие пирожки с тыквой. Я тоже взглянула, но ничего не увидела, кроме дощатого пола клетки, сквозь щели которого проскальзывали желтые лучи света. Я перевела взгляд на Ферранте – тот стоял рядом с доном Альфонсо и прижимал к груди требник. Ферранте упрямо не смотрел мне в лицо. Я увидела, как он дергает брата за рукав, пытаясь уговорить его идти дальше, но дон Альфонсо уже отправил одного из своих придворных выяснить, что произошло. Ответ пришел, когда хор допевал «Te Deum», передаваясь из уст в уста, подобно огню, что перескакивает с одного здания на другое. Рабыня мертва. Каким-то образом она раздобыла веревку и повесилась, привязав ее к болту в крыше клетки, на котором крепилась цепь. Толстая шея дона Альфонсо побагровела в том месте, где заканчивались коротко стриженные волосы. Рядом с ним голова Ферранте была склонена, словно в глубокой молитве. Я надеялась, Всевышний простил его за тот поступок, что он совершил, рискуя своей бессмертной душой ради того, чтобы рабыня достойно встретила смерть.
Книга неисполненных обещаний
Она знает, что землею правят матери, в этом нет сомнения. Она также знает, что она больше не девушка. Что касается заточения, то она полагает, что находится в плену
Луиза Глюк. Персефона-скиталица.
Глава 1 Феррара, сентябрь 1502
Я ничего тебе не подарил, кроме пустой шкатулки и заимствованных стихов.
Анджела сказала, что мне еще повезло.
– Хорошо хоть, лицо чистое, – усмехнулась она, выпрямляясь и задувая свечку, которой светила мне между ног, пока там все осматривала.
А я-то думала, что это всего лишь сильная простуда, учитывая, что я промокла насквозь во время грозы, после чего пришлось сидеть рядом с донной Лукрецией и объяснять, почему ее брат-герцог покинул Феррару, не сказав ни слова, а только небрежно пообещав вернуться на Рождество. Это не оправдание, бушевала она с былой горячностью, порадоваться которой мне помешали усталость и холод. Он необходим ей сейчас, сейчас, когда она вынуждена держать ответ перед всеми Эсте за то, что родила мертвую девочку. Мадонна даже не упомянула о Катеринелле, хотя тело провисело в клетке две недели и вороны выклевали ей глаза и обглодали почти всю плоть, так что люди, проходя по площади, удивлялись, видя, что кости у нее такие же белые, как у них.
Потом Анджела заметила, что я чешусь. Не могу сказать, что было хуже – стреляющая боль в руках и ногах, заставлявшая вертеться на кровати всю ночь, или зуд и жжение между ног, от которого я не знала, куда деться, и пряталась по темным углам, за ширмами, дверями или садовыми решетками – лишь бы почесаться без свидетелей. Я мечтала посидеть на ледяном блоке и пила как можно меньше, чтобы не писать лезвиями ножей.
– Это просто воспаление почек, – предположила я, приподнимаясь на локтях.
– Сама посмотри, – произнесла Анджела и сунула мне в руку маленькое зеркальце, которое я направила между ног, чтобы рассмотреть там отражение. Я увидела небольшую язву, налитую желтым гноем, твердую и безболезненную при прикосновении. – Он оставил тебе маленький сувенир любви.
– Я думала, он вылечился.
– Неужели ты воображала, будто он жил как монах, с тех пор как Торелла прописал ему свои знаменитые ртутные ванны? Эх ты, гусыня. Наверное, он снова заразился.
Болезнь теплится во мне, как огонь в середине сырого стога; а по ночам я слышу, как часы отмеряют оставшееся мне время.
– Жаль, Торелла уехал.
– Ничего, сами справимся. Нам понадобится лягушка. Или цыпленок. Это даже проще. Главное, чтобы Лукреция не узнала, а то, строя матримониальные планы на твой счет, она не сможет выдать тебя за непорочную девственницу.
После выздоровления мадонна с энтузиазмом принялась подыскивать всем нам хороших мужей, добропорядочных феррарцев, чтобы восполнить урон, нанесенный ее положению выкидышем. Анджела воодушевленно поддерживала кузину во всех ее начинаниях, поскольку в данный момент донна Лукреция выступала сторонницей ее брака с Джулио.
– Лягушка?
– Живая лягушка. Ее разрывают пополам и прикладывают к болячке. Сгодится и цыпленок.
– Для того же самого?
– Да. Это одно из средств Ипполито, – призналась Анджела, – и оно помогает, потому что я не больна.
– Но сколько времени прошло с тех пор, как ты была с ним?
Ипполито уехал из Феррары до начала эпидемии, но, насколько я поняла, Анджела отклоняла его ухаживания задолго до того. Она покраснела и принялась возиться с зеркальцем, которое я отдала ей, чтобы поправить одежду.
– Тут все сложно.
Другого ответа я не добилась.Во время прогулок по саду мы несколько раз пытались поймать лягушку с помощью цветочных горшков и маленькой сетки, притворяясь перед мадонной и ее дамами, что это игра, придуманная нами для отпугивания осени, но наши усилия потерпели неудачу. Пришлось добывать цыпленка. Процедура была не из приятных: птицу полагалось разрезать пополам и приложить к пораженному месту еще живой. Я растянулась на полу, чтобы не запачкать простыней и не вызвать вопросов у прачек, развела в стороны ноги, поддернула юбки до талии и уже ничем не могла помочь Анджеле, державшей вырывающуюся птицу. Ей приходилось нелегко, тем более что она решила надеть перчатки с крагами для соколиной охоты, чтобы уберечь руки от царапин и клевков.
К тому же она не знала, как долго удерживать умирающую птицу прижатой к язве. Пока она не остынет, предположил Ферранте, который принес перчатки и сторожил перед дверью. Никому из придворных дам донны Лукреции мы не могли довериться, ведь мы с Анджелой считались любимицами, потому остальные нас презирали. А набожная Фидельма вообще сделала нас объектом своей враждебности, уверовав, будто это мы сбиваем мадонну с пути истинного и скорее всего виноваты в ее выкидыше, так как поощряли танцы и развлечения допоздна. Мы нашли компромисс. Анджела держала извивающийся, истекающий кровью комок плоти и перьев у моей болячки, пока он не замер, кровь перестала течь и было ясно, что птица сдохла. Тогда она швырнула ее в огонь, и я закашлялась от запаха жженых перьев, пока снимала грязные юбки и протирала ноги губкой.
– Могли бы заодно и бульон сварить, – сказала я.
– Клянусь, в жизни не дотронусь ни до одного блюда из птицы. – Анджела облила тушку водой для умывания в попытке прибить едкий дым, но сделала только хуже.
– Ну вот, теперь от нас будет нести потрохами. Придется тебе одолжить мне свои духи.
– Только если ты дашь мне поносить свои рубины. Джулио говорит, они подчеркивают цвет моих волос.
В тот вечер играли новую пьесу Эрколе Строцци, и мадонна пригласила автора на ужин до начала представления. Несмотря на покалеченную ногу и плешь, которая подчеркивала его носатость и выпученные глаза, делая похожим на большого хорька, мы все обожали Строцци. Он нас смешил. Подруга мадонны, Барбара Торелли, любила порассуждать об эротической силе смеха, а она кое-что в этом понимала, раз спала со Строцци. Об этой тайне знали все.То ли мне повезло, то ли Анджела оказалась искусным врачевателем, но лечение цыпленком подействовало, и к концу осени, когда мы предвкушали короткий период карнавала до рождественского поста, я чувствовала себя превосходно. Мой аппетит, отличавшийся поначалу скромностью, после того как я присоединилась к домочадцам донны Лукреции, питавшимся по традициям христианства, стал неуемным. Я поглощала все подряд, начиная от сливочного ризотто, сдобренного можжевеловым бульоном, до лангустов. Их мы сами жарили на решетках над маленькими жаровнями и ели прямо из панцирей, когда затевали «пикник» в покоях донны Лукреции, после которого надевали карнавальные маски и отправлялись в город, вливаясь в толпы гуляющих. Однажды, наблюдая на площади за выступлением акробатов, я съела столько засахаренного миндаля и сладкого сыра, что Анджела выразила опасение, как бы наша трибуна ни рухнула, а Фидельма позволила себе поинтересоваться, не откармливаю ли я себя в преддверье рождественского поста, как верблюд перед путешествием в пустыню.
Раньше охота и выезды с соколами были для меня обязанностью, которую я исполняла исключительно по приказу моей госпожи, но в эту осень я выезжала верхом при любой возможности, наслаждаясь мясным ароматом свежей дичи, смешанным с запахом лошадей, седельного мыла и ледяной корки на воде. Я любила наблюдать за ищейками дона Альфонсо, натасканными на трюфели, а потом поедать тонкие ломтики остро пахнущих землей грибов, поджаренных на сливочном масле над костром. Трюфели по цвету напоминали давно захороненные кости, поэтому, наверное, они так привлекали собак.
Когда явился портной, чтобы снять мерки для новых платьев, которые мадонна собиралась подарить нам к Рождеству, то сверил свои записи и обнаружил, что моя талия увеличилась на пол-ладони. Грудь тоже потяжелела, и, как сказала Анджела, бросив на меня непонятный взгляд, у меня появилась небольшая жировая складка под подбородком, как у донны Лукреции, которую та унаследовала от отца. Каждое утро мадонна около получаса проводила с вытянутой шеей и поднятым подбородком, массируя складку в попытке избавиться от нее.
– Я поменяю твое имя, – объявила Анджела. – Отныне ты будешь зваться Болоньез, потому что все мы знаем, как болонцы любят чревоугодничать.
У меня внутри что-то сжалось. Уж очень легко она отбросила прозвище, данное мне Чезаре.
– Мое имя не тебе менять, – огрызнулась я и перевернула на пол тарелку с хлебом и анчоусной пастой. Фонси мигом все слопал.
Однажды я поняла, что мое обжорство – попытка заполнить пустоту, оставленную Чезаре, и хотя меня по-прежнему охватывало чувство голода в самое неурочное время дня и ночи, я сознавала, что это не чрево болит, а сердце, напрасно ждущее хотя бы слова от него. Я утешалась тем, что постоянно рассказывала Анджеле о своих воспоминаниях, пусть и немногочисленных. Дело доходило до того, что глаза ее стекленели, улыбка застывала, и она начинала кивать, как китайский болванчик. Я находила для Чезаре оправдания. Он жил при французском дворе в Милане. Вероятно, его жена находилась там же. Даже если ее там и не было, все равно она оставалась двоюродной сестрой королевы, и он не мог запросто послать мне письмо, иначе открылась бы его неверность. Затем, узнав из писем к его сестре и дону Альфонсо, что Чезаре возвратился в Романью, я для себя решила – что ж, он занятой человек, у него много дел, которые нужно переделать, прежде чем он вернется в Феррару на Рождество.
Тем не менее мадонна получала письма чуть ли не каждый день. Иногда она зачитывала нам с Анджелой оттуда выдержки. Однажды пожаловалась, что наглость донны Изабеллы невыносима – эта женщина, видите ли, обратилась к герцогу Валентино с просьбой привезти античного купидона из садов Урбино, «зная, что Ваше Превосходительство не интересуется древностями». И это в то время, когда прежний герцог с герцогиней все еще находились в ссылке в Мантуе. Чезаре прислал с гонцом купидона и в пару к нему Венеру. Этот дар доставил ему особое удовольствие, писал он позже, ведь статуи были вовсе не древними, а поддельными, сработанными одним флорентинцем, Микеланджело. Он сразу узнал руку мастера, потому что флорентинец изготовлял похожие фигуры для вестибюля его римского дворца. А еще, писал Чезаре, он послал Гвидобальдо «Утешение философией» Боэция из отцовской библиотеки, а остальные книги велел упаковать и отправил в крепость Форли на хранение, пока не решит, что с ними делать. Мы все смеялись, только я чувствовала, что мой смех очень близок к холодному и язвительному тону письма.
Лишь однажды я получила от Чезаре весточку. В письмо мадонне из Имолы был вложен небольшой набросок на шершавом палимпсесте. Эскиз изображал голову и плечи Чезаре: лицо сдержанное, опущенные уголки губ, глаза прикрыты длинными густыми ресницами. Призраки узкого кривого почерка легли тенями на его щеки, запутались в бороде.