Грехи дома Борджа
Шрифт:
Я прислушалась. Не Овидий, не Петрарка, этот Пьетро Бембо, но свои стихи он исполнял достойно, тихо и ясно, донося каждое слово до зрителя, несмотря на шелест шелков, шарканье, звон чашек и приглушенный смех невнимательных слушателей. Мне показалось, будто он проник в мое сердце и успокоил смятение рифмами Петрарки. И точно так, как вы находите потерянное письмо или забытую пару туфель, прибираясь в глубоком сундуке, он обнаружил правду, не новую, а давно похороненную. Я видела, что Анджела чувствует то же самое, и опустила голову.
В тот вечер мадонна не стала расспрашивать меня о сире Таддео, хотя много говорила о Бембо и его превосходных стихах. – Хотя дело тут скорее в подаче стихов, нежели в их построении, – рассуждала она, пока мы готовили ее ко сну. – Просто не верится, что такие красивые губы способны произнести не идеальную фразу. Великое заблуждение Платона. – Она сама выглядела очень привлекательно: глаза сияли, щеки горели румянцем, даже после того, как мадонна удалила кошенильную пасту.
Когда из Сенигаллии прибыл гонец, испачканный дорожной грязью, так что с трудом можно было различить его ливрею из желто-алых квадратов, и, задыхаясь, принялся извиняться за опоздание, ни госпожа, ни дон Альфонсо еще не вставали. Едва сознавая, что делаю, я повела его прямо к двери хозяйской спальни, где громко покашляла, хотя из-за стука в висках почти ничего не слышала, прежде чем войти в покои и объявить о прибытии гонца. Только плохие известия распространяются быстро, твердила я, только плохие известия.
– Он за дверью? – удивилась мадонна.
С распущенными волосами, она учащенно дышала, прикрывая грудь простыней. Рядом с ней дон Альфонсо выглядел огромным крестьянином, кожа на его груди и руках приобрела красноватый оттенок от долгих часов, что он проводил, раздевшись по пояс, перед печью для обжига или в литейной мастерской, а ладони с тыльной стороны покрывали ожоги. Он улыбнулся при виде меня, но мадонна заговорила с легкой досадой:
– Я не могу его принять, пока что-нибудь не наброшу, Виоланта. Вернешься одеть меня через несколько минут, когда мой муж удалится.
– Слушаюсь, мадонна. Простите. – Я присела в поклоне и ретировалась с горящими от стыда щеками. Закрывая дверь, я услышала взрыв хохота.
Однако я не успела даже отыскать рабыню, чтобы та отвела гонца в кухню умыться и перекусить. За мной сразу пришлепала далматинка и с помощью жестов и гортанного ворчания, считавшегося ее языком, дала понять, что мадонна просит меня вернуться.
– Где он? – резко спросила она, как только я вошла в спальню.
Донна Лукреция по-прежнему лежала в кровати, но теперь уже на ней была целомудренная ночная рубашка с высоким воротом и длинными рукавами и чепчик на голове, под который она убрала почти все волосы. Одеяло было гладко разглажено, подушки, где еще недавно покоилась голова дона Альфонсо, взбиты. Далматинка присела на корточки перед камином, держа в руках кремень и сосновые щепки.
– Ждет снаружи, мадонна.
– Что ж, веди его сюда. У меня приличный вид?
– Да, мадонна.
Наши взгляды встретились. Гонец доложит обо всем, что прозвучит в стенах этой комнаты, все будет так, как захочет Чезаре. Донна Лукреция подоткнула под чепец несколько выбившихся прядей волос. Я выгнула спину, выпятив живот. Мадонна слегка нахмурилась, пожала плечами, потом улыбнулась.
– Входи! – крикнула она гонцу.
Он принес с собой запахи грязи, снега и лошадей. Пока он преклонял перед мадонной колени, я наблюдала за буквами СЕСАР , которые то растягивались, то сжимались на его спине в такт дыханию, и гадала, увезет ли он с собой вместе с отчетом запахи туберозы и лаванды, льняных простыней и горячей сосновой смолы. Сначала я решила, что меня мутит от этой странной смеси запахов. Я еще не успела позавтракать, и меня подташнивало от голода, поэтому я положила ладонь на живот, чтобы унять урчание.
– Да, да, – раздраженно сказала мадонна, подавая знак гонцу, чтобы тот поднялся. – Покончим с этим. Что ты привез мне от господина герцога?
– Он шлет вам свои комплименты, мадам.
– О, ради всего святого, давай сюда письмо.
Внутри у меня по-прежнему трепетало, словно в животе было полно бабочек, и если я
Письмо занимало несколько страниц. Как долго она будет его читать? Как мне выдержать ожидание? Не в силах стоять на месте, я принялась переставлять флакончики духов, баночки с косметикой, футляры с украшениями, убеждая себя, что навожу порядок. Просто навожу порядок.
– Да угомонись ты, девушка. Я не могу сосредоточиться. – Первые три страницы мадонна отложила в сторону на кровати. – Для герцога Эрколе. Для моего мужа. Для Ипполито. – Одна страница предназначалась ей. Меня даже затрясло от облегчения.
– Слушаюсь, мадонна.
Я стояла возле кровати, спрятав руки в рукавах и взяв себя за локти, чтобы не дрожать. Гонец ожидал на коленях, не будет ли какого указания. Бабочки затихли.
Мадонна охнула.
– О Боже! – воскликнула она, улыбнулась и протянула письмо мне. – Вот, Виоланта. Ты оказалась права.Досточтимая госпожа , – прочла я, – дражайшая сестра!
Итак, змея уничтожена, заговорщиков Маджоне больше не существует. Теперь наконец я могу сказать об этом. Ты должна простить мою скрытность, но для меня было очень важно сохранять полную секретность. Я даже с отцом не поделился своим планом до того дня, как все было кончено. Ты ведь знаешь, как бы он ни прикидывался, все равно выдает себя то выражением лица, то необычным поведением. Мне рассказывали, будто он обзывал меня всякими неблагозвучными словами, не подходящими для дамских ушей, поскольку я не писал ему писем, тратил все его деньги и, как он утверждал, бездельничал в Чезене, гоняя мяч и предаваясь плотским удовольствиям (прости мою неделикатность – я лишь цитирую Его Святейшество). Как всегда, в этом есть доля правды.
Все началось с Рамиро и восстания в Сан-Лео, придавшего уверенность предателям, так что те раскрыли свои карты. Они думали, что я отвлекусь, но в действительности это восстание лишь заставило меня внимательнее ко всему приглядеться. Как я сказал пресмыкающемуся кастеляну, когда тот явился в Венецию, чтобы сообщить о падении крепости, потеряв Сан-Лео, он обеспечил тем самым возрождение замка.
Я давно подозревал Рамиро в заговоре с Орсини и остальными дворнягами Маджоне. Три месяца назад мне пришлось лишить его поста правителя Романьи, так как своими продажными методами он подрывал мой авторитет. Я долго с ним беседовал в ночь перед казнью (таким образом лишив себя объятий жены Марескотти, которую мне представили на балу, устроенном ее мужем, а она очень симпатичная девушка). Я напомнил ему, что он состоял у меня на службе с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать и я оказался в школе в Перудже, мы были друзьями, а не только хозяином и слугой, двумя испанцами вдалеке от дома, которым следовало держаться вместе в этой общей ссылке. Мы оба плакали, хотя он лил слезы с большей страстью, чем я, и наконец признался, что задумали заговорщики. Они намеревались устроить в Сенигаллии ловушку – якобы кастелян Дория готов был сдать крепость мне лично, но как только я прибыл бы в город, то оказался бы окруженным со всех сторон расположенными там войсками.
Да ниспошлет мне Господь врагов поумнее, любимая сестра! Это был простейший и прекраснейший обман. Я отослал всех своих французских офицеров вместе с солдатами. Этот поступок служил двум целям: я демонстрировал Людовику, что больше не нуждаюсь в его помощи и отныне пойду своим путем, и успокоил заговорщиков, посчитавших себя в безопасности. Для еще большего эффекта я рассредоточил свои войска к югу от Чезены маленькими группами, определил им разные маршруты. Создалось впечатление, будто они отпущены в отпуск. Затем дождался известия, которое, как я знал, должно было прибыть от Дории. Ты, возможно, заметила, что я нервничал, хотя кто другой вряд ли что-то заподозрил, во всяком случае, пока я не выехал в Сенигаллию в полном боевом облачении. Внешне, однако, все выглядело так, словно я просто собирался официально принять сдавшуюся крепость, окруженную со всех сторон лояльными войсками. Я немного сомневался в мудрости подобного решения, но почти сразу понял, что бессмысленно рисковать шкурой, какую я намеревался спасти, если отправлюсь в путь без оружия.
Моя армия встретила меня возле Фано. Я послал вперед гонца с приказом моим кондотьерам, чтобы они вывели население из города. Таким образом, я мог разместить там свои войска. Видела бы ты их лица, когда я приехал, дорогая сестра. Каждое воплощало панику и было бледнее смерти, которая их вскорости ожидала, и, несмотря на холод, покрыто испариной. Паоло Орсини даже говорить не мог, только издавал какие-то звуки, вроде попугая, зато Вителоццо держался молодцом. Сифилис так сильно подорвал его здоровье, что он уже не мог самостоятельно сидеть в седле. Когда я его увидел, на нем был зеленый плащ, в нем он выглядел совсем больным. Что касается меня, то я был воплощением обаяния. Для начала расцеловался со всеми; и если теперь, выводя эти строки, я облизываю губы, то представляю, будто ощущаю вкус соли – вкус их страха, и, Бог свидетель, как это сладостно.
Когда мы въехали в город, единственные ворота за нами закрылись, оставив их войска снаружи, а мои – внутри. Я позволил им сопроводить меня в дом, заранее выбранный Микелотто, где был накрыт стол в комнате, идеально подходящей для своей цели, расположенной на верхнем этаже, с одной дверью и зарешеченными окнами. Своего рода тайная вечеря. Но я вижу, как ты качаешь головой и щелкаешь языком, не одобряя подобное святотатство, поэтому не стану проводить дальнейших аналогий.
Я немного побеседовал с моими гостями, внушая им всякую чушь о том, что полагаюсь на них целиком, тем более теперь, когда король Людовик отозвал свои войска, и как я рад этому обстоятельству, поскольку они самые верные и храбрые военачальники, каких только можно отыскать по эту сторону Альп. Оливеротто да Фермо даже расхохотался, а Вителоццо выпил немного вина, хотя я опасался, как бы его не вырвало.
Вскоре я вышел под предлогом зова природы, и Микелотто закрыл за мной дверь на засовы. Я услышал крики, скрип передвигаемой мебели, грохот сброшенной на пол посуды. Оливеротто и Вителоццо, после того как во всех подробностях сообщили о заговоре моему внимательному Микелотто, на следующее же утро были казнены посредством гарроты [34] , и до последней минуты каждый обвинял другого в нерыцарском поведении и призывал нашего Святого Отца отпустить ему грехи. Троих Орсини я отослал в Рим. Скоро я и сам вернусь туда. Я позволил своим воинам разгуляться в Сенигаллии, и это место очень быстро стало непригодным для проживания. Карнавал теперь станет для меня еще более радостным событием от мысли, что те трое сыновей шлюх заперты в Сант-Анджело и ожидают, какую судьбу им готовит наш досточтимый отец, чтобы наконец отомстить за убийство Хуана.
Как видишь, дорогая сестрица, когда выпадает случай, я знаю, как им воспользоваться. Наш брат может теперь лежать спокойно, а я, надеюсь, все-таки доказал, что являюсь достойным преемником его титула гонфалоньера церкви. Я лишь сожалею о Вителоццо. В свое время он был лучшим канониром Италии.
Твой брат, который любит тебя, как себя, Сесар
Мои глаза пожирали знакомый летящий почерк, который менялся от разборчивого до хаотичного, когда мысли опережали перо. Я читала эти строки, и внутри у меня вновь трепетали бабочки. Позволив мне целиком прочитать письмо, донна Лукреция тем самым приняла меня в свое семейство. Заметив, что я прижимаю свободную руку к животу, она поинтересовалась, хорошо ли я себя чувствую.
– Мне немного не по себе, мадонна. Столько волнений с самого утра.
– Подойди ближе. – Я шагнула вперед, а она прикоснулась ладонью к моему животу и тихо вскрикнула от восторга. – Это наш малыш, Виоланта. Танцует в честь своего умного папы.
Казалось, бабочки поднялись облаком под самое горло. Вот теперь, когда не осталось сомнений, что ребенок не выдумка, он растет сильным, мадонна обязательно все расскажет брату. И он вскоре примчится, чтобы заявить свои отцовские права.
– Мне кажется, фортуна начинает снова нам улыбаться. Наконец-то, – сказала мадонна.
Глава 2 Феррара, январь 1503
Неужели моя жизнь подошла к концу? Так скоро?
Видимо, у фортуны не было выбора, как улыбнуться нам, когда Чезаре вывернул ей руку за спину, но даже если улыбалась она неискренне, результат был тот же. Через несколько дней после получения известия о «прекрасном обмане» Чезаре герцог Эрколе смилостивился и отдал последние деньги из приданого мадонны. Это означало, что мой брак с сиром Таддео может состояться, а также исчезла необходимость скрывать беременность. Я могла снять корсет, чтобы моему ребенку больше не пришлось выплясывать в клетке из вареной кожи и деревянных планок.
Однако гораздо более серьезный повод порадоваться дала мне Анджела. Она была счастлива от уверенности, что герцог теперь согласится на ее брак с Джулио. Это было последнее лекарство, необходимое ей для полного выздоровления после лихорадки минувшим летом, щеки ее опять разрумянились, а взгляд наполнился прежним озорством. Возобновились ее ночные исчезновения, и на этот раз я знала точно, что отправляется она не в кардинальскую постель.
Не имея возможности заснуть из-за ребенка, который ночью был столь же активен, как и его отец, я часто лежала и размышляла в зимней темноте, усугублявшейся из-за того, что было не слышно дыхания Анджелы и шелеста простыней, когда она переворачивалась во сне. Куда она пошла? В дом Джулио или они встречаются где-то в замке? Мне нравилось представлять, как она пробирается потихоньку на свидание, в маске, бесшумно ступая по снегу в паттенах, в сопровождении лишь мальчишки-факельщика, и на пустых улицах скользят их длинные синие тени. Перед моим мысленным взором возникала картина, как Джулио обнимает ее в темном вестибюле, ведет по лестнице в полной тишине, а она прижимается к нему всем своим прелестным телом и восторженно вздыхает, ведь именно это она искала всю свою жизнь, и вот теперь нашла.
Понтифик написал дочери, что Чезаре проведет карнавал в Риме, где, как он весело предполагал, «тот наделает множество глупостей и пустит на ветер несколько тысяч дукатов».
– Если отец так спокойно воспринимает пустую трату денег, значит, Чезаре действительно совершил невозможное, – пошутила мадонна, прочитав нам отрывок, когда мы украшали маски золотой проволокой и павлиньими перьями, украденными из сада герцога Эрколе.
Чезаре, продолжил Святой Отец, собирается подарить город Камерино своему маленькому брату, Джованни. Услышав это, я начала гадать, какой подарок он сделает нашему ребенку. Вероятно, Урбино. Было бы хорошо.
Вскоре нас собиралась почтить своим визитом донна Изабелла, сообщившая, что ей доставит огромное удовольствие провести карнавал со своей дорогой невесткой и отпраздновать вместе такую большую семейную удачу. Донна Изабелла уже отослала своему благородному родственнику, герцогу Валентино, сто карнавальных масок, двадцать из которых сделаны из золота, украшены жемчугом и драгоценными камнями, двадцать – из серебра, а остальные из тончайшего шелка и бархата. «После испытаний и тревог, которые вам пришлось пережить, – написала она ему, – найдите время развлечься». Чезаре ответил мадонне, что он в восторге от масок, одна из них была украшена завитыми усами из конского волоса, тюрбаном из золотой ткани и напомнила ему принца Джема.
Он писал ей, как всегда, почти каждый день. Иногда я задавалась вопросом, сколько телячьих шкур, чернильных орешков и склянок с аравийской камедью потрачено за эти годы на их отношения, которые, как мне казалось, только крепли от чернил и пергамента. Однажды утром, незадолго до праздника святого Валентина, когда она меня позвала и я застала ее за бюро со сложенным пергаментом в руке, то решила, что наконец она написала письмо Чезаре, рассказала ему о ребенке и пожелала показать мне до отправки.
– Как ты? – поинтересовалась она и потерла глаза.
Февральский свет, проникавший из глубокого окна, был неярок, его приглушали низкие облака и грязный снег, а лампы в комнате не горели. Письмо, наверное, далось ей с трудом.
– Благодарю, мадонна. Ребенок растет и проявляет большую подвижность.
Она улыбнулась, но взгляд ее скользнул куда-то в сторону, и я сразу поняла, что донна Лукреция меня не слушает.
– Я тебя выделяю, не так ли? – спросила она.
– Да, мадонна. – Я удивилась и уставилась на письмо в ее руке, жалея, что не способна разглядеть сквозь плотную кремовую поверхность пергамента слова, заключенные внутри.
– И ты отвечаешь мне верностью.
– Разумеется, мадонна.
– Я выбрала тебя, потому что теперь между нами особые отношения.
– Для чего выбрали, мадонна?
Вероятно, я поспешила со своим вопросом. Меня раздражала медлительность мадонны, с которой она подходила к сути вопроса, к тому же, судя по ее манере говорить, письмо в руке не имело ничего общего ни с Чезаре, ни со мной, ни с нашим ребенком. Лишь теперь я обратила внимание, что письмо осталось без печати. Если бы оно предназначалось Чезаре, то мадонна собственноручно запечатала бы его.
– Чтобы доставить вот это. – Она протянула мне пергамент, и я вцепилась в него, но она не отпускала. За те несколько секунд, что длилась эта неловкость, когда квадратик кремового пергамента связывал нас вроде шаткого мостика, я успела увидеть, что на письме не было даже имени адресата. Только чистый, не тронутый пером квадратик. – Запомни, ты должна в точности следовать моим наставлениям, – напоследок предостерегла меня мадонна и наконец выпустила письмо.
– Разумеется, мадонна.
– Ступай на задворки бани, где садовники собирают использованную воду. С пятнадцатого часа там будет ждать Строцци. Ты отдашь ему письмо, а то, что он вручит тебе, принесешь сразу мне. – Она помолчала. – Хорошо бы, чтобы тебя никто не видел.
– Да, мадонна. Я понимаю.
– Не говори так, Виоланта. Даже не пытайся понять. Возьми с собой Фонси, – добавила она. – Если вдруг тебя заметят, то объяснишь, что вывела его на прогулку.
Неужели они со Строцци любовники? – размышляла я, направляясь к бане с маленьким песиком, бежавшим за мной по пятам. Они, конечно, близки, но я всегда считала, что они скорее похожи на двух друзей. Их дружба основывалась на любви к сплетням и умению Строцци добывать камеи, тонкие ткани и редкие духи по хорошей цене благодаря своим связям в Венеции. Но на чем держалась наша дружба с Анджелой еще до того, как Чезаре, а потом и Джулио все для нас изменили?– Подходящий антураж, не находите? По одну сторону – иудино дерево, по другую – цистерна с грязной водой.
Строцци вышел из-за дома, поскрипывая палкой по гравию, которым была усыпана тропинка, окружавшая сводчатую ротонду. Он выглядел замерзшим, измученное лицо слегка посинело над меховым воротником плаща. Не знаю, как долго ему пришлось ждать. К нему подскочил Фонси, вывалил язык и заскреб коготками по сапогу.
– Не могу сказать, сир Эрколе. Я лишь знаю, что должна доставить письмо.
– Она мудро поступила, что выбрала вас. Вы свое любопытство держите на коротком поводке. Хорошая девушка.
– Не желаю знать ничего, что может повредить моему ребенку.
– А как поживает маленький помощник святого Валентина? – Строцци похлопал меня по животу. Ребенок толкнулся, и он поспешно убрал руку, хотя продолжал улыбаться, словно только что поделился со мной шуткой, предназначенной лишь для двоих. – Вы хорошо о себе заботитесь? Пришли без плаща. Сейчас вам нельзя простужаться.
– Я больше не чувствую холода. Этот ребенок как маленькая печка в моем животе.
– Своего рода персональный обогрев.
Мы расхохотались.
– Он растет очень сильным. Должен родиться в мае.
– По всем признакам, из него получится хороший игрок в кальчио [35] .
– Как и его отец.
– Вот видите, Виоланта, какой губительной бывает страсть! – Я поняла по выражению его лица, что он видит во мне совсем юную девушку, поглупевшую от любви. – Будьте добры к своей госпоже. Не судите ее. Думаете, она по доброй воле стала бы подвергать опасности ребенка своего брата? Она доверяет вам благодаря малышу. Уважает вас, и если ее ум не столь ясен, как раньше, имейте снисхождение. Никто из нас не может выбирать любовь. – Строцци говорил со знанием дела. Он сам прожил десять лет в тени безнадежной привязанности к женщине, замужем за столь могущественным мужчиной, что его имя никогда не упоминалось.
Я вспомнила, как мой брат Эли рылся в грязи, когда искал очки, как жалостно смеялась Фьямметта и Катеринелла болталась в своей клетке со сломанной шеей. Я поняла, что хотел сказать Строцци. Любовь случайна и всегда непослушна.
– У вас есть что мне передать? – робко поинтересовалась я.
Строцци протянул сложенный пергамент с безымянной печатью, адресованный донне Никколе. Я удивилась.
– Ему просто нравится это имя, только и всего, – пояснил Строции, пожав плечами.
Кому ему? Я почувствовала спиной глыбу Торре-Маркесана, навалившуюся всей тяжестью на тюрьму Уго и Паризины. В каждом окне мне чудились глаза. Неожиданно я вспомнила слова сестры Осанны, которые она произнесла во время прошлогоднего Великого поста: «Следи за основанием, дочь. Там может вспыхнуть пожар. Не давай огню дышать».
Я открыла рот, чтобы попрощаться со Строцци, но он уже исчез, растаял, как пар, клубящийся над цистерной с использованной водой из бани. Фонси я тоже не нашла, хотя звала несколько раз. На гравийной дорожке остались лишь следы Строцци на неровном расстоянии друг от друга и подчеркнутые круглым углублением от его трости. Я не могла дольше слоняться вокруг бани. Мне оставалось только надеяться, что собачка сама вернулась в дом. К тому же если мадонна ожидала, что я принесу записку от ее возлюбленного, то вряд ли стала бы беспокоиться о своем песике.
Внезапно я услышала лай, настойчивый, словно пес угодил в ловушку и пытался привлечь внимание к своей беде. Шум доносился со стороны персиковых деревьев, решетчатая аллея из которых тянулась от бани к старому дворцу. Ступив под первую арку, я увидела Фидельму. Она держала вырывающегося песика на руках, пытаясь зажать ему рукою мордочку. Вид у нее был виноватый, словно не я, а она явилась на тайное свидание. С мыслью об этом я поприветствовала ее, искренне улыбаясь.
– Я решила, что он потерялся, – сказала Фидельма, переводя взгляд с моего лица на округлившийся живот.
Однажды я заметила Анджеле, что опасаюсь, как бы от осуждения Фидельмы у меня не свернулось молоко. Да она ревнует, объявила подруга, нуждается в том, чтобы ее хорошенько оттрахали, но только вот надежды на ее бледного фра Рафаэлло никакой.
– Нет, мы просто с ним гуляем.
Я внимательно присмотрелась к ней. Она следила за мной, но зачем? И что она увидела? Кому потом донесет? Я почувствовала письмо за лифом платья, где спрятала его, – твердый пергамент болезненно впивался в грудь. Разумеется, Фидельма знала, что письмо там. Теперь нельзя нести его мадонне. Сначала нужно сбить со следа Фидельму.
– Послушай, – сказала я, – мне срочно нужно в туалет. Этот молодой человек, – я похлопала себя по животу для большей выразительности; рядом с высокой тощей Фидельмой я сама себе казалась огромной распустившейся розой, – сидит прямо на моем мочевом пузыре. Отнеси в дом Фонси и проследи, чтобы никто не посягнул на мой стул, на котором я люблю шить, тот, с высокой
Фидельма повернулась, онемев от моей наглости, а песик продолжал вырываться у нее из рук, глядя на меня с мольбой своими черными глазками-бусинками.
Я вернулась в нашу с Анджелой комнату, но пошла круговым путем, через Торре-Леоне и анфиладу комнат, связывавших ее с Торре-Маркесана. В комнатах делали ремонт, поэтому там никого не было, кроме рабочих. Войдя к себе, я вытащила из-под кровати сундук, собираясь спрятать письмо на дне, но, выдвинув одно из отделений, отвлеклась. Там, поверх тощей стопки писем от Чезаре, лежал портретный этюд, сделанный рукой Леонардо. Я рассматривала набросок, в котором угадывалось большое сходство, и в то же время он был не совсем похож на оригинал. Художнику в полной мере удалось передать особый взгляд Чезаре, когда тот что-то обдумывает или читает – глаза полуприкрыты, губы сосредоточенно сжаты, – зато многим другим он пожертвовал. Сколько выражений, гадала я, сменило это подвижное, умное, красивое лицо за то время, что Леонардо рисовал этюд? Я вернула рисунок в сундук, спрятала под письма, боясь, что теперь буду помнить Чезаре только таким, а все иное забуду – и юмор, и нетерпение, любовь, печаль, страсть и гнев, меняющие форму губ, выражение глаз, цвет щек. В общем, все то, что составляет неповторимую тайну лица, с которым мы выходим к миру.
Интересно, что выразит его лицо, когда Чезаре узнает о нашем ребенке?
– Вот ты где! – воскликнула Анджела. – Фидельма сказала, что ты отправилась в туалет. Вскоре Лукреция заметила, что тебя нет слишком долго, встревожилась и послала меня за тобой. Чем занимаешься? – Она опустилась рядом на корточки. – Неужели грустишь по кузену Чезаре? По-прежнему? – Она говорила мягко, но скорее с раздражением, чем с сочувствием. – Сама знаешь, для него это не будет иметь значения, таковы мужчины. Посеют семя и оставляют нас, женщин, о нем заботиться.
– Зато для мадонны это имеет значение, – возразила я.
– Это потому, что… – но она так и не договорила, отвлекшись на письмо, переданное Строцци. – Что это? – Анджела взяла его в руки, определила на ощупь качество пергамента, потрогала пальцем потрескавшиеся кончики, успевшие обтрепаться за то время, что я прятала письмо на груди. – Кто такая Никкола?
– Никто.
Анджела удивилась, а потом расхохоталась.
– Узнаю почерк, – произнесла она. – Это Бембо. А что до Никколы, у него есть любимая сестра, или кузина, или… Господи, да это может быть и его экономка. В любом случае в его жизни есть Никкола. Это псевдоним, да? Вот почему Лукреция мечется. И дело тут вовсе не в тебе и не в опасности выкидыша. Дело в письме. От Бембо.
– Бембо и мадонна?
– Конечно. Ничего удивительного. После вечера у Строцци она твердит о его красивых губах и прекрасных скругленных гласных. Не будь ты так поглощена собственными делами, ты заметила бы.
Кто бы говорил, подумала я. Вот уже несколько недель Анджела ни одной ночи не провела в собственной постели.
– Если бы ты иногда сюда заглядывала, мы могли бы с тобой все обсудить.
– Виоланта, – она присела на пятки и уставилась на меня своими большими серыми глазами, – если бы Чезаре находился здесь, жил во дворце один и хотел бы тебя видеть, сколько ночей ты спала бы в этой комнате? Что происходит с влюбленными, почему они все считают, что такое может быть только с ними? Дорогая, я все понимаю, но я не кудахчу по поводу твоих страданий, поэтому не лишай меня моего удовольствия.
– Прости. Просто меня мучает неизвестность. Я все время жду. Родов. Когда она скажет Чезаре, чтобы все было в открытую. Все знают, что это ребенок Чезаре, однако делают вид, что он от Таддео, а нам с ним приходится подыгрывать, будто мы не сумели оторваться друг от друга до свадьбы. А когда она будет? Он даже не согласен объявить о помолвке, пока не узнает, что именно Чезаре намерен сделать для ребенка и какая ему от этого будет польза.
– Ей давно следовало обо всем рассказать брату.
– Можешь с ней поговорить?
– Только не об этом. Никто не смеет говорить с одним из них о другом. Ты ведь их знаешь. Они играют по собственным правилам.
– Ненавижу вашу семейку. То вы расточаете улыбки направо и налево, то вдруг в следующую минуту лезете на стенку и уже никто вам не хорош.
– А разве в других семьях по-иному?
– Откуда мне знать? Я была частью сделки, которую провернул отец, чтобы помочь твоему дяде Родриго купить ключи святого Петра.
– А тебе не приходило в голову, что Лукреция, я и даже Чезаре тоже часть данной сделки? Хотя, вероятно, после успеха в Сенигаллии Чезаре пользуется достаточным кредитом, чтобы самому за все расплачиваться. – Мы помолчали, каждая думала о своем, потом Анджела добавила: – Пошли, не будем больше спорить. Если хочешь и впредь пользоваться благосклонностью Лукреции, тебе следует доставить это письмо, иначе, несмотря ни на какого ребенка, тебя изгонят в Оккьобелло, где даже не с кем поговорить, разве что с призовой щукой сира Таддео.
– Фидельма видела, как я брала письмо. Пришлось принести его сюда и припрятать до лучших времен.
– Отдай его мне. У хозяйки есть футляр с двойным дном для драгоценностей. Мы пользовались им и раньше.
– Раньше? – Я изумилась. Донна Лукреция почему-то не производила впечатления изменчивого сердца – видимо, хорошая актриса. Не иначе.
– У Лукреции всегда были любовники, глупая ты гусыня. Я лишь удивлена, что на сей раз она затянула с выбором. Так долго она еще никому не хранила верность, если не считать бедняги Бишелье.Через неделю из Мантуи приехала донна Изабелла, ввергнув наш дом в хаос, сравнимый с подготовкой к карнавалу. Донна Изабелла со своей свитой заняла покои герцога Эрколе в старом дворце, сам герцог переехал в комнаты дона Альфонсо, а тот перебрался в охотничий домик в Барко, принадлежащий Ипполито, который находился в Риме. Вместе с Чезаре, наверное.
Если не считать старую испанскую дуэнью, приставленную к донне Изабелле еще в детстве, проведенном в замке Эстенсе, никто из челяди, привезенной из Мантуи, не знал, где что находится. Слуги постоянно терялись. Если донна Изабелла просила горячей воды, то та успевала остыть за то время, пока исполняли поручение. Если просила засахаренных лимонов, то скорее всего получала писчую бумагу, принесенную какой-нибудь ошалевшей горничной, опасавшейся вернуться с пустыми руками. Никто не замечал моих скрытных отлучек к бане, чтобы встретиться с Эрколе Строцци под иудиным деревом.
Что бы там ни писал Бембо в своих письмах мадонне, она, видимо, оставалась довольна. Я еще ни разу не видела ее такой веселой, по-девчоночьи юной, хотя Анджела утверждала, что наконец она стала собой после возвращения из добровольной ссылки в Непи и обручения с доном Альфонсо. Ее энергия казалась неистощимой. В этом году донна Лукреция не только наблюдала с балкона над дворцовыми воротами за Битвой Яиц, но сама спустилась в толпу, в плаще и маске, и присоединилась к веселью. У нее появилась привычка рано вставать и отправляться на охоту с мужчинами, выезжать верхом среди своих гончих и сокольничих, когда утренний туман еще цеплялся за деревья и воздух благоухал ароматами. Каждый вечер мадонна придумывала развлечения для донны Изабеллы. Устраивала испанские танцы с кастаньетами и тамбуринами, в которых она и Анджела являлись главными исполнителями: они встряхивали длинными распущенными волосами и отбивали дробь каблучками не хуже цыганок.
Донне Изабелле хватало живости лишь на то, чтобы быть зрителем всех этих событий. Верхом она ездила неважно, да и для танцев была тяжеловата. И даже если герцогиня Феррары не возражала, когда в ее плащ летели яйца, а сапожки из тонкой замши оказывались заляпаны грязью и конским навозом, маркизе Мантуи следовало помнить о своей чести. Я составляла ей компанию, когда она не проводила время с отцом и не наносила визитов в дома своих феррарских друзей. Она бесконечно говорила о помолвке своего сына Федериго с дочерью Чезаре, Луизой. Хотя, наверное, опасалась, что после успехов в Сенигаллии у Чезаре могут возникнуть иные мысли по поводу Луизы. Не знаю, догадывалась ли она, что он отец и моего ребенка. С донной Изабеллой было непросто: выделить главное из ее потока речи – все равно что искать брод в бурной реке. Она могла рассуждать о балансе сил Испании и Франции, в следующую секунду переключиться на аллегорию в живописи и тут же прочитать мне наставление, как лучше поставить себя в доме сира Таддео после замужества, заодно поговорить о последней миланской моде – и все это не переводя дыхания.
Утром, когда я сопровождала донну Изабеллу на прогулке в розарии, высаженном еще ее матерью, а теперь переданным заботам донны Лукреции, она прервала на середине свою тираду о тле, чтобы узнать у меня, что случилось с черной рабыней.
– Какой черной рабыней? – спросила я, хотя поняла, о ком речь.
– Той самой, разумеется, что твоя хозяйка привезла из Рима. Не могла же она продать ее или обменять на эту. – Она махнула рукой за спину, где плелась с целым ворохом ковриков костлявая желтолицая далматинка. – Однажды Лукреция призналась мне, что очень привязана к девушке. Кажется, это был подарок ее последнего мужа.
А я об этом раньше не знала.
– Увы, она умерла, – ответила я, надеясь, что донна Изабелла не станет расспрашивать подробности.
– Какая жалость. У нее была удивительная внешность, такой густой, сияющий черный цвет. Я собиралась просить Лукрецию, чтобы она одолжила мне девчонку позировать для образа служанки в «Юдифи с головой Олоферна», которую я заказала у Скварчоне [36] .
– Мне очень жаль, мадонна. – Ее голос пронзил мне голову, как проволокой, от уха до уха. Захотелось спросить, какая разница, в чем ты видишь различие между еврейкой и чернокожей? Что это за ложная иерархия, по которой ты считаешь Юдифь равной себе, великой женщиной, с собачками, рабынями и головой возлюбленного в шелковой сумочке?
– Неважно. Подобное случается очень часто. На вид все они крепкие, а потом вдруг погибают от пустякового насморка. Все это доказывает, что мы высшая раса. А теперь скажи, кто в этом году победит в Баталии?
– Мадонна утверждает, что феррарцы. Дон Альфонсо станет представлять папские силы.
– А, ну это простая любезность. Но вот кто победит?
– Та сторона, чьи матери отправятся на рынок пораньше, мадонна, и закупят самые большие овощи.
Баталия – невероятно забавный обычай: две команды детей собирались возле монастыря и сражались, стреляя из рогаток фруктами и овощами. Традиция соблюдалась в память о древней победе рода Эсте над папской армией. Для донны Лукреции побывать на поле битвы считалось делом чести, чтобы люди видели: теперь она тоже одна из Эсте и болеет за Феррару, а не за Рим.
Мы прошли пешком короткое расстояние от замка, донна Лукреция с доном Альфонсо, рука об руку, возглавляли наше шествие, сзади следовали слуги со стульями, накидками, жаровнями и двумя сундуками призов для победителей и занявших второе место. Теперь, когда наследник герцогства женился на дочери Папы Римского, побежденных быть не могло. Дон Джулио, в маске Спавента, с черными страусовыми перьями, покачивавшимися над светлой головой, шел рядом с Анджелой в обличье Колумбины.
– Жаль, вы не видели масок, которые я отослала дорогому Чезаре, – заметила донна Изабелла скорее сиру Таддео, чем мне, поскольку я уже несколько раз выслушивала их подробнейшее описание. – В особенности золотые и серебряные. Молодой мастер, изготовивший их по моему заказу, просто чудо, удивительная находка. Он прекрасно меня понимает, когда я говорю, что все искусство должно выражать красоту. – Голос ее звучал глухо под маской из черного бархата с горностаевыми хвостиками, бившими по толстым щекам при каждом шаге.
Сир Таддео улыбнулся с видом благожелательно настроенного льва.
– Не сомневаюсь, он был счастлив найти такого чуткого и понимающего покровителя, мадонна, – произнес он.
Донна Изабелла вздернула подбородок и самодовольно расправила плечи.
Пока мы ждали на площади, чтобы расставили стулья, а слуга обносил всех горячим пряным вином и маленькими кексами, сир Таддео поинтересовался у нее именем мастера.
– Из меня неважный кавалер, – сказал он. – Я даже еще не подарил своей суженой обручального кольца. Судя по вашему рассказу, он как раз подходящий мастер, способный придать нашему браку красивый смысл. – И сир Таддео сжал мой локоть.
Значит, мадонна все-таки рассказала Чезаре о ребенке? Неужели получила от него весточку? Стали известны его намерения относительно ребенка? Есть письмо и для меня?
– Его зовут Гидеон. Гидеон да Куето д\'Арзента.
Обязательно есть письмо для меня. Чезаре не оставил бы подобную новость без внимания.
– Это мой брат, мадонна.
Кто это сказал? Чей брат? Вино. Слишком крепкое.
Внезапно раздался визг донны Изабеллы. Она бросилась обниматься с Фидельмой и повисла на ней, как треугольный парус на мачте.
– Гидеон твой брат! – верещала донна Изабелла так пронзительно, что люди начали оглядываться.
– Да, мадонна, – кивнула Фидельма, осторожно покачиваясь под весом донны Изабеллы. – До того, как я пришла к Христу, я звалась Юдита да Куето д\'Арзента.
Я впервые слышала, чтобы Фидельма упоминала свою семью или прежнюю жизнь. Вспомнила, какую сделку она заключила с собственным отцом, и решила, что ее очень удачно назвали, ведь она проявляла верность. Не нарушала обещаний. Порыв ветра запорошил пылью мои глаза, и они заслезились. Ребенок толкался и переворачивался так, словно желал присоединиться к взволнованным соперникам по бою, которые толпились вокруг людей в ливреях понтифика и Эсте, получая амуницию и последние тактические наставления. Кем он станет? – спрашивала я себя, прижимая ладони к животу, чтобы успокоить это дитя клятвопреступника и завоевателя Сенигаллии.
– Смотрите! – воскликнул Таддео, указывая на болельщиков герцога, рассаживавшихся по местам. – А вот и наш поэт.
Это была самодовольная галантность со стороны Таддео говорить о Бембо как о «нашем поэте» только из-за того, что его декламация на вечере у Строцци совпала с нашей первой встречей. Я посмотрела в ту сторону. Бембо, выделявшийся в толпе своей черной одеждой, пробирался прямо к донне Лукреции. Я поискала Строцци, но не нашла, зато перехватила тяжелый взгляд донны Изабеллы. Она оставила в покое Фидельму и теперь наблюдала за передвижением поэта по запруженной площади, словно заключила пари на время его появления.
– Прошу прощения, мессир, – обратилась я к Таддео. – Я должна убедиться, что мадонне дадут нужные подушки. После выкидыша она мучается болями в спине.
Как учил Пифагор, две непараллельные прямые линии пересекаются в одной точке. Используя свой огромный живот, чтобы проложить путь сквозь толпу визжащих детей и их сердитых мамаш, мимо гор усохших зимних апельсинов и кривых пастернаков, а также слуг, облепивших жаровни, установленные для разогрева вина и поджаривания каштанов, я умудрилась перехватить Бембо за несколько шагов до стула мадонны.
– Монна Виоланта! – Он поклонился, а когда выпрямился, я заметила на его лице румянец. Выходит, он знал, что именно я ношу их письма. – Я просто… Герцогиня попросила меня прочитать панегирик в честь победителей. – Бембо извлек из сумки, перекинутой через плечо на манер амуниции аркебузира, сложенный пергамент.
Не успела я отдышаться, чтобы вымолвить хоть слово, как за моей спиной раздался возглас донны Лукреции:
– А, мессир Пьетро, вот и вы! А я уже подумала, что мы начнем без вас.
Бембо вытянул шею, чтобы увидеть мадонну, которую скрывала моя грузная фигура.
– Я виновен в том, что оставил ваш заказ на последнюю минуту, герцогиня. Простите. Может, вам будет угодно взглянуть на мою работу и убедиться, что она достойна вашего одобрения.
Я оглянулась, чтобы посмотреть на ее реакцию. Дон Альфонсо заинтересовался, но мадонна небрежно махнула рукой в перчатке. Бембо протянул мне пергамент. Я взяла квадратик. И только тогда заметила: внутри сложен второй пергамент. Дон Альфонсо уже протягивал руку, чтобы забрать у меня стихи. Торопясь помешать ему, я вцепилась в пергаменты, и они выскользнули из моих пальцев. Не имея возможности нагнуться и подобрать послания, я в ужасе уставилась на уголок тайного письма, торчащий из внешнего пергамента. Бембо быстро нагнулся, чтобы спасти их, но Витторио опередил его.
– Позвольте мне, монна Виоланта, – произнес он, протягивая пергаменты, с выразительным взглядом: «Я знаю, что это такое, и мой хозяин знает, он пока не собирается ничего предпринимать. Берегись».
– Спасибо, сир Витторио, моя госпожа тоже благодарна вам за вашу галантность.
Он кивнул и растворился в толпе.
Полагаю, мы поняли друг друга. Кое-как, стоя спиной к дону Альфонсо, я умудрилась перепрятать второй пергамент, сунув его к себе в рукав, прежде чем отдать панегирик Бембо донне Лукреции для одобрения. Едва мое сердце начало успокаиваться, как она поднялась со стула и сказала:
– Мессир Пьетро, подойдите ближе.
О Боже, что теперь? О чем только они писали в этих письмах, которые я передавала, что она потеряла всякую осторожность?
Дон Альфонсо нахмурился.
– Сядь, женщина, и пусть битва начнется, а то эти малыши разревутся и станут звать мамочек.
Донна Изабелла, чутко улавливая любой намек на разногласие между братом и его женой из клана Борджа, отпустила Фидельму и теперь наблюдала за доном Альфонсо и донной Лукрецией, как за соперниками в напряженной игре. Донна Лукреция сыграла тузом.
– Я хотела попросить сира Пьетро бросить взгляд на мои стихи, которые написала. Боюсь, они не соответствуют теме. – Она одарила супруга многозначительной улыбкой. – Надеюсь, сир Пьетро поможет мне придать им достойный вид.
– А. – Дон Альфонсо прокашлялся и заерзал на стуле, побагровев. – Ну-ну, жена. Уверен, в твоих стихах любая тема будет звучать достойно.
Он взял ее руку и похлопал, а потом поднял Фонси. Песик, соскочив с колен мадонны, царапал коготками колено дона Альфонсо. Пока тот занимался собачкой, дона Лукреция вручила свои «стихи» Бембо, так посмотрев на него, что я позавидовала этой паре.
Вскоре я задумалась о роли, которую сыграл Витторио. Из-за визга детей и подбадривающих возгласов взрослых, шумной битвы, когда кабачки разбивались о ворота монастыря, а капустные кочаны с грохотом врезались в жаровни, мой ребенок никак не мог заснуть. Он ворочался и толкался в животе, а когда у меня перед самым носом пролетела маленькая тыква, я начала сомневаться, удастся ли ему через несколько лет поучаствовать в баталии и будут ли у него братишки, чтобы сражаться рядом с ним.
Как скоро после родов я смогу вернуться в постель своего возлюбленного и начать делать тех братишек? Каковы церковные правила в данных вопросах? Правда ли, что кормление грудью предотвращает беременность? Когда будет безопасно снова соединиться с ним? Я ни на минуту не переставала желать Чезаре, хотя, когда бы ни смотрелась в зеркало, каждый раз удивлялась, где та девушка, которая была так ему желанна. Мне до боли хотелось, чтобы он узнал о нашем ребенке и вернулся в Феррару. Я представляла, что Чезаре дотронется ладонью до моего живота и почувствует, как малыш потянется к ее теплу, но опасалась его реакции, если он увидит мой вывернутый пуп и набухшие до предела, сочащиеся молоком груди.
Потом я снова подумала о Витторио, о том взгляде, которым он пронзил меня, отдавая письма Бембо. Чезаре все знает, ну конечно, знает. Он никак не мог полагаться лишь на письма сестры, чтобы быть в курсе всех дел при дворе Феррары. Вероятно, его молчание означало, что он подозревает, будто ребенок не от него. Чезаре и прозвище мне дал, когда я однажды нарушила обещание. Так с какой стати ему думать, что я окажусь верной возлюбленной? Я сама должна сказать ему. Если мадонна не желает написать ему, то это сделаю я.Я больше не могла наблюдать за зрелищем. Письмо, которое мне предстояло написать, просилось на пергамент. Я буквально чувствовала перо в руке, как оно щекочет мою ладонь, пружинит острие под нажимом, когда я провожу им по чистому листу, выводя слова. Какие слова? Должна ли я изложить сухие факты или облечь их в изъявления любви? Заострить внимание на практической стороне вопроса или написать о нашем ребенке как о воплощении обоюдной страсти, связавшей нас на всю жизнь? Сдобрить ли мне мою новость юмором или тем самым я добьюсь лишь того, что Чезаре сочтет меня легкомысленной и неподходящей матерью для своего сына? Чем больше я об этом думала, тем невозможнее представлялась мне задача.
Вскоре я вспомнила о письме, спрятанном в рукаве. О послании поэта его возлюбленной. Лучшего примера для подражания мне не найти. Но если я хотела прочитать его раньше донны Лукреции, мне нужно было покинуть площадь прямо сейчас. Повернувшись к сиру Таддео, стоявшему за моим стулом, я дотронулась до его рукава.
– Мне немного не по себе, дорогой, – произнесла я. – Хорошо бы недолго отдохнуть, если вы будете настолько любезны и проводите меня обратно в замок.
– А герцогиня позволит? – спросил он, бросая взгляд на мадонну, которая увлеченно скармливала сласти своей маленькой собачонке, пока дон Альфонсо приветствовал вылазку феррарцев, скрывавшихся до той поры за баррикадой из кабачков в желто-зеленую полоску.
– Как вы знаете, она близко принимает к сердцу благополучие этого ребенка. Она извинит меня, если вы объясните причину и пообещаете не задерживаться, а сразу вернуться сюда.
– Попросить донну Анджелу пойти с вами?
– Я бы предпочла, чтобы моим провожатым были вы. – Я сжала его руку и улыбнулась, надеясь передать и теплоту, и беспомощность.
Сир Таддо осторожно ступал, стараясь не поскользнуться на раздавленных фруктах и овощах, увертываясь на ходу от снарядов и недовольно морщась от визга перевозбужденных детей. Я видела, как он поклонился мадонне и дону Альфонсо и мадонна подставила ему ухо, чтобы выслушать в этом невообразимом шуме. Она бросила в мою сторону встревоженный взгляд, а я нахмурилась, сцепив руки на животе. Мадонна кивнула и нетерпеливо махнула рукой сиру Таддео, когда он попытался отвесить второй поклон.