Гвенделл, лучший ученик
Шрифт:
– Собственно, сейчас-то полегче?
– Угу.
– Не буду я тебе этот сахар больше давать, ну его нахер. А то откинешься еще, печально будет.
– Ну, да, – Берт убрал руки от лица и протяжно вздохнул, глядя на улицу. В лицо дул нежный летний ветерок, вяз весело шелестел, но на душе холодело. Руки покрылись мурашками.
Он слышал, как в кухонном окне прямо под ним стучал нож. Папа счищал мясо со свиной кости. Или нарезал овощи. Для Берта он вдруг отчасти превратился в ту тень, какой был до того, как умерла мама. Гилберт знал,
Эта тень убила Чуму. Да, Берт час назад говорил Лирену, как хорошо было бы узнать, что Чуму загрызли в лесу медведи, но это было несерьезно. Чума калечил и портил жизнь, но он был ее частью. Ее кирпичиком. Таким же, как Бьюли, Лирен, Фуфел, Нивенир, Гаффер, остальная мошкара, папа и Лереси. Все в этом городе были кирпичиками той жизни, к которой привык Гилберт. И один из них выпал, а значит, картина стала другой. Не целой.
А самое жуткое, что другой, ближайший кирпичик, – Бьюли, – пропал. Так же, как пропала мама.
От этой мысли Берт вздрогнул. Фуфел чуть наклонился к нему, дохнув запахом табака, и спросил:
– Тебя когда выпустят-то?
– Не знаю, – сухо ответил Гилберт. – Меня сегодня отдадут какому-то учителю в Гильдию Бойцов.
– О, хорошо. Может, хоть никакой другой Чума тебя шпынять не станет.
Берт перевел на него усталый взгляд.
***
Сразу как Фуфел ушел (точнее, он, как куница, вертко слез по дереву), Берт вернулся с “Поучениям” и продолжил читать “Подозрительного лекаря”. Правда, буквы никак не складывались в слова: Гилберт не мог думать ни о чем, кроме Бьюли и Чумы.
Стучание ножа в кухне вызывало нервную дрожь и холод под сердцем. Берту все казалось, что оно в любой момент утихнет, а на лестнице послышатся тяжелые отцовские шаги и его свистящее дыхание. Затем он распахнет дверь и…
Стучание затихло.
– Кнопка! Спускайся, готово!
Берт вздрогнул и прижал книгу к груди.
“Вот я сейчас спущусь, а он там стоит с ножом в крови.”
– Кнопка!
– Иду, – хрипло откликнулся Берт и убрал книгу дрожащей рукой.
Но папа не стоял с ножом в крови. Когда Гилберт спустился, то увидел его протирающим разделочную стойку. Крови нигде не было. Кадка, из которой он доставал окорок, была закрыта. В потухшей печи добулькивал котелок. В углу стойки притулилась початая бутылка эля. Пахло специями и мясом. А на обеденном столе дымилась мисочка густой похлебки.
Берт перевел недоверчивый взгляд на отца. Тот обернулся из-за плеча и взглядом указал на миску.
– Нам скоро идти, не забывай.
Гилберт настороженно уселся за стол и взял ложку, хотя аппетита не было и в помине. Он смотрел на кубики вареного мяса в охристом вязком бульоне, россыпь петрушки, кусочки моркови и картошки. К лицу поднимался теплый пар. Берт сглотнул и тихо спросил:
– Пап… А ты видел Чуму? Ну, Чамбера?
– Видел, –
– Что с ним стало?
Папа помолчал. Он все тер и тер, а потом отложил тряпку и повернулся с выражением полной отчужденности.
– Мне пришлось его обезвредить.
Берт смотрел на него, широко распахнув глаза. Дым от похлебки припекал подбородок.
– Тебе уже кто-то рассказал? – спокойно спросил папа. Гилберт кивнул, и он добавил: – Кто?
– Лирен. Он… От этого… От босого слышал.
– Я хотел только поговорить с ним, – говорил папа. – Но потом мы… Начали повышать друг на друга голос, и Чамбер схватился за меч. Мне пришлось обороняться.
Берт опустил глаза в похлебку и спросил:
– А Бьюли? Она с ним постоянно была. А теперь пропала.
– У нее светлые волосы?
– Да.
Папа глубоко вздохнул и потер переносицу. Гилберт смутно помнил этот жест.
– Я нашел в его доме девушку со светлыми волосами. Она была уже мертва.
Ложка выпала из пальцев и стукнулась об стол. Гилберт не моргая смотрел на отца. Чувствовал, как сердце растворяется под ребрами. В горле встал ком. Мир вокруг папиного лица размылся и окрасился в черный.
– Извини, Кнопка.
– Это… Точно?
– У нее было светло-голубое платье.
Да. Светло-голубое. Как в тот раз, в “Дубе и патерице”, когда Чума обоих выставил на улицу.
Уголки губ Берта задрожали. Он приложил руки ко рту и тяжело задышал. Внутри все задрожало и заныло, в голове застучала боль.
Мир потерял будто все кирпичики за раз.
Перед глазами все расплылось. В похлебку упала слеза. А потом вторая.
Берт не увидел, как папа метнулся к нему. Не почувствовал, как положил руку на плечо.
– Ты ее знал? Ты дружил с ней?
– Б-ли, – стонал Гилберт в сжатые пальцы. – Бь… Бь-ли…
Отец поднял его из-за стола и стиснул в объятиях. Берт уткнулся ему в пахнущее спиртом плечо и завыл. Папа решил не говорить, что стало с Бьюли. Что она лежала в кровати Чумы голая, с красным ожерельем из отпечатков рук на шее и синяками на лице. По внутренней стороне бедер размазалась кровь. На простынях тоже.
– Прости, Кнопка, прости, – папа гладил его по спине и волосам. – Если бы я знал…
– Бь-ли! – ревел Гилберт. – Ну почему?!
К Алеру Дренну они тогда не пошли.
***
Хотя он и правда понравился Берту, когда Лереси привела в Гильдию Бойцов через два дня (у отца была служба). До этого Гилберт безвылазно сидел дома: читал взахлеб, работал по дому или просто смотрел в окно. Без конца думал о Бьюли, прокручивал в памяти ее слова “умничка” и “солнышко”. Ее поцелуй. Ощущение ее кожи, прикосновение к волосам, сладкий запах духов. Ее серые, как у мамы, глаза. Ее кровь, струящуюся по подбородку после удара Чумы. Ее вспухшие губы и горящий на щеке след ладони. Ее голос. “Фамвер, повавуфта”.