Хроники Ассирии. Син-аххе-риб. Книга третья. Табал

Корбут Андрей Евгеньевич

В этот раз они ехали почти без остановок. Только когда дорога стала сливаться с сумерками, Аби-Рама отдал приказ разбить лагерь.

Живот к этому времени немного отпустило, и наместник повеселел.

«Чего ради я решил, что этот повар подослан мне врагами, если до этого он служил Арад-бел-иту?..» — успокаивал себя Аби-Рама, поудобнее устраиваясь на легком деревянном ложе. Слуга подложил господину под правый бок пару подушек, ноги ему накрыл медвежьей шкурой. Наместник был отнюдь не неженкой, но любые неприятности со здоровьем делали его капризным, и вот уже ему казалось,

что и месяц аддар в этом году прохладнее обычного, и сыро чересчур, и дует отовсюду.

«Но проверить его все-таки стоит», — решил про себя Аби-Рама.

Он поднял глаза на своего телохранителя по имени Бехрэм — ветерана, служившего еще под командованием Саргона, отца Син-аххе-риба. Крепкий седовласый старик с полуслова понимавший своего господина, с готовностью откликнулся:

— Позвать Ардэшира?

— Да. И пусть он возьмет с собой нового повара.

Кравчий не заставил себя долго ждать, вошел в шатер, справился о самочувствии (он уже слышал о легком недомогании господина и беспокоился, не связано ли это с новыми приправами).

— Намного лучше, — успокоил его наместник.

— Это промах нового повара. Он понесет наказание, мой господин.

— Ну, у тебя же ничего не болит, — проворчал Аби-Рама. — Значит, и новый повар тут ни при чем. Отойди-ка в сторону, я хочу познакомиться с ним поближе.

Повар, прятавшийся за спиной кравчего, оказался сирийцем, это был полный рыхлый молодой парень с синими добрыми глазами.

— Как тебя зовут?

— Омид.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Давно ли ты служишь Арад-бел-иту?

— Полгода, мой господин.

«Небольшой срок. Скверно. И как после этого я могу ему доверять?» — размышлял наместник.

Аби-Рама всегда считал, что достаточно ему поговорить с человеком, посмотреть глаза в глаза, и станет ясно, опасен тот или нет, не замышляет ли чего недоброго. Повар же был либо труслив, либо очень застенчив, но в любом случае мало походил на убийцу. И все-таки было в нем что-то такое, что заставляло усомниться в его искренности, например то, как невинный взгляд сочетался с уверенностью в себе, которую, как ни пытался, не мог скрыть Омид.

— Я бы хотел поесть завтра какой-нибудь жидкой горячей пищи. Приготовь что-нибудь не очень жирное. Лучше — из мяса птицы. Поменьше специй, побольше овощей, — Аби-Рама, высказывая эти пожелания, поглядывал на кравчего, отметив про себя, что тот нисколько не ревнует его к повару, хотя, по сути, наместник никогда раньше не общался напрямую с теми, кто работает на кухне.

«Уж не знакомы ли они?» — осенила его догадка.

То же самое он сказал и своему телохранителю, когда кравчий и повар покинули шатер.

— Понаблюдай за ними обоими. Они кажутся мне подозрительными.

Аби-Рама встревожился бы еще больше, услышь он, как Ардэшир сказал Омиду, едва они оказались снаружи:

— Впредь будь осторожнее. Мне не сносить головы, если наш господин узнает, как ты здесь оказался…

***

За три недели до начала восстания.

Ассирия. Провинция Тушхан

Ша-Ашшур-дуббу,

наместник Тушхана, весь день пребывал в прекрасном настроении. Без устали шутил и смеялся, помногу и часто ел, заливал в себя вино, словно в бездонную бочку, дважды звал к себе наложниц — двух прекрасных египтянок, доставленных в качестве подарка от его приятеля Набу-Ли, наместника Хальпу. После обеда долго спал в саду, развалившись на мягких подушках, а проснувшись, отправился кататься на колесницах за город, чтобы снова почувствовать себя живым. Этим утром лекарь сообщил ему замечательную новость: опухоль на правой ноге — величиной с крупное яблоко, тревожившая его в последние месяцы, — после сделанной накануне операции исчезла безо всякого следа.

Под вечер наместник позвал к себе министров, военного советника и первых жрецов; не для совета — дабы показать, что он здоров и полон сил, а еще чтобы никто не смел воровать, надеясь на его скорую смерть или немощь.

Ша-Ашшур-дуббу вызывал сановников по одному, не мигая смотрел в глаза, когда ему докладывали о состоянии дел, кивал, ухмылялся, словно не веря ни одному слову своих слуг, никого не ругал, но был тверд и рассудителен в принятии решений. Приказал разобраться с охраной караванов, осушить болото, провести перепись мужчин в возрасте от шестнадцати до сорока пяти лет, способных держать оружие, на случай если Син-аххе-риб отправится воевать и призовет ополчение из их провинции.

К ночи, почувствовав усталость, Ша-Ашшур-дуббу вдруг вспомнил, что не поделился последними новостями с женой, представил ее разочарованное лицо и улыбнулся:

— Дилшэд, дорогой, — окликнул он через плечо своего постельничего, сбивавшего в это время для него подушки, — скажи, чтобы позвали Каас. Хочу поговорить с ней о наших сыновьях, их дальнейшей судьбе.

«Наверное, уже успела меня похоронить, надеялась, что лекари не совладают с хворью и мне придется объявить наследником одного из ее ублюдков, — размышлял наместник, — рано обрадовалась…»

Жену он не жаловал, давно не спал с ней, лет семь или восемь; если терпел ее присутствие во дворце и вынужден был брать с собой на пиры к царю, то только потому, что она была подругой Закуту. Сыновей — двадцатипятилетнего Хэидэра и двадцатитрехлетнего Ходадада — боялся, видя в них угрозу своей жизни, поэтому и держал подальше от себя, поставив обоих во главе небольших гарнизонов на границе провинции.

Дилшэд помог господину раздеться, уложил в постель, накрыл одеялом, встал в изголовье.

Каас появилась в его спальне бесшумно, встала в дверях, покорно опустила голову: полная, рыхлая, но все еще красивая сорокалетняя женщина. Она, конечно, знала о том, как прошла операция, что надежды ее напрасны, а позвали ее лишь для того, чтобы унизить, но подыграла как могла.

— Мой господин, неужели это правда, что твоей жизни больше ничего не угрожает? — произнесла она с радостной дрожью в голосе.

— Кто? Кто распространяет эти нелепые слухи? — притворившись умирающим, спросил Ша-Ашшур-дуббу. — Посмотри на меня, разве ты не видишь, как я страдаю? Подойди ближе, моя любимая жена, мне тяжело говорить.