Хроники ветров. Книга 3. Книга Суда
Шрифт:
– Ты чего? – Михель глядел с участием, от которого Фоме мигом стало стыдно за свои мысли. – Побелел весь… как есть, больной, а говоришь, будто нет… не заразный хоть? Да не, навряд ли, тебя ж это… повелитель привел. Ты молоко пей, с медом, и мяса побольше, там навроде батько свинью бить собирается, так я попрошу, чтоб печенки сырой… за недорого отдаст, главное, не жарь, так сразу ешь. Я раньше тоже хилый был, а теперь ничего, выправился. Ну так это… пришли вроде.
Михель, поставив ведро на выщербленные ступеньки перед домом, прошелся по двору, постучал по стене дома, пальцем колупнул потемневшие от времени и сырости доски двери и с упреком произнес:
–
– Еще бы печь почистить, а то дымит.
– Не дело, – согласился Михель, вытирая руки о мокрый мех. – Мож я сегодня зайду? Ну, по-соседски? Если батько не запрет, он у меня скорый на расправу. А лучше в лес, бури-то были, значит и свалыши [1] сыщутся.
1
Поваленные, сваленные бурей деревья
– Мне заплатить нечем.
– Так потом как-нибудь сочтемся, по-соседски.
Тихонько скрипнула, отворяясь дверь, Ярви вышла на порог и, увидев Михеля, замерла. Едкий, настороженный, связанный со знакомым ощущением близкой беды страх расползался в дымном утреннем воздухе.
– Вот оно значится как… – Михель вытащил из кармана огромные, грубо сшитые рукавицы. – Сюда, значится, пришла…
Ярви попятилась, а Фома печально подумал, что с Михелем он точно не справится, но все равно, если тот вдруг вздумает тронуть… если хотя бы шаг сделает… ну и что, что Михель больше, и здоровее, и кулаки у него, как молоты кузнечные, но на этот раз Фома не отступит.
– От дура… сказано ж тебе было, а не послушала… твое дело. Так что, Фома-чужак, поедем за дровами? Или передумал?
Фома только и смог, что пожать плечами, но Михель расценил жест по-своему, засмеялся и, одобрительно хлопнув по плечу, сказал:
– А ты не трус, хоть и все равно хилый… ну так я зайду, часика через два.
Он ушел. А Ярви еще долго не решалась выйти из своего угла, вздрагивала от малейшего звука и совсем не возражала, когда Фома, уходя, запер дом на замок. Просто, на всякий случай, так ему будет спокойнее.
В зимнем лесу красиво, сыроватый по оттепели снег гнет пышные еловые лапы к земле, к тяжелым сугробом, хрусткий наст которых кое-где изъязвлен, изуродован ранней капелью.
– Скоро морозов жди, – Михель чувствовал себя в лесу свободно, каким-то глубинным звериным чутьем выбирая удобную дорогу, и ведь не разу не провалился в яму, упрятанную под снегом, не зацепился за низкую ветку, обрушивая на дорогу настоящий снегопад, не упал, не застрял ногой в коряге.… Фоме было стыдно за собственную неуклюжесть, и ведь вроде след в след ступает, а все равно то одно, то другое.
– Неприспособленный ты, что дитя малое, – пробурчал Михель, когда Фома умудрился вступить ногой в замерзший ручей, тонкая корка льда тут же провалилась, и сапог наполнился ледяной водой. Пришлось снимать и сушить, благо Михель и костер развел, и рукавицу дал, временно, вместо сапога.
– Чужаков у нас недолюбливают, а ты еще ее взял, гляди, проблемы будут… мать моя жалостливая очень, а чего жалеть, когда Ярви сама виновата?
– В чем виновата?
– Ну так известно, в чем, семью нашу опозорила,
– И что, что дядька?
– Ну так Ярви ж материной своячницы дочка, когда родители померли, у нас жила, батько ей даже приданое положить хотел, как родной, а она взяла и… и ведь молчала ж до последнего, а как живот виден стал, батько по закону, перед всею деревней вывел, чтоб, значит, указала, кто.
– И она указала на Удольфа?
– Точно, – согласился Михель. – Перед всеми такую клевету пустила… ну не мог Удольф ее снасильничать, у него ж самого трое дочерей, старшая по возрасту как Ярви. А упрямая страх… батько добром просил от слов своих отречься, а она ни в какую. Пришлось Удольфу всеми святыми клясться, он и поклялся, потому как не виновен.
В этом Фома крупно сомневался, но благоразумно оставил сомнения при себе, ссориться с Михелем было не с руки.
– А Ярви разве не клялась?
– Конечно, клялась, суд же ж, – Михель подцепил палкой мокрый сапог и приподнял его над огнем. – Так держи, быстрее высохнет. Ну а как батько выпороть приказал, чтоб к уму пришла, враз от слов своих отказалась, значит, врала.
– Или боли боялась.
– Ну так все равно ж выпороли, за клевету. Батько не хотел, грех это на непраздных руку подымать, да Удольф настоял… ну она дитё и скинула. – Михель вздохнул, видно было, что эта часть истории ему не слишком-то нравилась.
– И за это вы ее выгоняете?
– Не, не за это… тут бы ей за ум взяться, раз так все обернулось, а она за нож, на дядьку напала, едва-едва до смертоубийства не дошло. Ты за сапогом-то следи, а то спалишь.
И в самом деле, задумавшись, Фома наклонил сапог чересчур близко к огню. Михель продолжил, отчего-то шепотом.
– Убийц Повелитель сам судит… а оттуда никто не возвращается. Ну да Удольф сказал, что обиды не держит, благая же, с бабами бывает… но оставаться тут ей все одно нельзя. Ушла бы куда, пока можно, в деревне все одно жизни не будет, это только мамка ее жалеет, да без толку. Батько сказал, что как Повелитель явится, то ему все расскажет, пусть решает, как быть. Гляди, как бы тебе не попало.
– Не попадет… – Фома и сам не знал, откуда у него такая уверенность, но почему-то он твердо знал, что Ярви ничего не грозит. Может, Рубеус и изменился, но не настолько же, чтобы убивать ни в чем неповинную девчонку.
– Ну что, дай сюда, мож высох, – Михель сам пощупал сапог и одобрительно кивнул, протягивая его Фоме. Влажноватая, горячая кожа обняла ногу.
– Давай, поспешай, а то мы с тобой тут до ночи не управимся…
Давний разговор не принес никаких видимых изменений в ставшее привычным размеренное существование Вальрика. Разве что мастер Фельче стал чуть более придирчиво осматривать заживающую рану, и еще больше настаивал на соблюдении режима. Вальрик подчинялся, не из страха, просто… привык уже. Правда, попыток подняться с кровати не оставил, сегодня получилось, его шатало от слабости, голова кружилась, а колени дрожали, но он стоял, минуты две, а потом полчаса пытался унять сердцебиение и радовался, что нет никого, кто бы мог столь откровенное проявление слабости.