Хроники ветров. Книга 3. Книга Суда
Шрифт:
Михель хмыкнул.
– Я тебе верю, Ярви, думаю, он тоже поверит.
В свертке оказалось платье, длинное, из выбеленного льна, расшитого сложным многоцветным узором, Ярви разложила платье на кровати и смотрела на него, как на… Фома не сумел подобрать подходящего сравнения. На вещь так не смотрят, это точно.
– Это свадебный наряд, – тихо пояснила она. – Если бы я выходила замуж, я бы одела платье, а еще пояс… но пояс можно только девушкам, даже вдовицы если второй раз замуж идут, пояса
– Почему?
– А кому я такая нужна? – Пальцы нежно скользили по ткани, со стежка на стежок, обнимая, прощаясь с вышитыми темно-зеленой нитью листьями, или темно-красными лепестками диковинных цветов, золотыми и серебряными перьями чудесных птиц. В этих прикосновениях читалась настоящая непритворная боль.
– Ты мне нужна, – присев рядом, прямо на пол, Фома перехватил руку. – Правда, я чужак, и ничего делать не умею, и толку с меня никакого
– Ты добрый, – Ярви робко погладила его по щеке, и от этого прикосновения на душе стало так хорошо, что Фома совсем растерялся. – Но ты и вправду чужак, мне никогда не позволят надеть это платье, грязью закидают, если осмелюсь. Или камнями.
– Почему?
– Шлюхе, – серьезно ответила Ярви, – нельзя выходить замуж, это не по закону. Ни по нашему, ни по божьему.
Вечером, когда она уснула, обнимая это проклятое платье, Фома записал:
«Одни законы рождены разумом, другие же появляются на свет в результате человеческого самомнения и самолюбия, когда те, кто думают, будто знают, как нужно жить, возводят это знания в ранг абсолюта, подписываясь именем Его, но забывая, что Он сказал: не судите и не судимы будете».
Жизнь налаживалась, Ярви, по-прежнему опасаясь выходить в деревню, домом занималась охотно, а Фома не мешал. Находиться рядом с ней было… непривычно, но приятно, странные ощущения, когда сердце то замирает, то летит вскачь, и ладони потеют, и все слова куда-то пропадают, только и остается смотреть и надеяться, что она не заметит. Фоме не хотелось бы испугать Ярви. И совета спросить не у кого.
– Тебе постричься надо, – Ярви присела напротив, она любила наблюдать за тем, как он работает, а у Фомы при ее появлении разом пропадали все мысли.
– Зачем?
– Ну… смеяться будут.
– Пусть смеются, – Фома провел рукой по волосам, жесткие и длинные, почти до плеч. Ничего общего с аккуратной имперской стрижкой.
Каждый гражданин обязан следить за тем, чтобы внешний вид его был опрятен…
– Что ты сказал? – Ярви обеспокоено нахмурилась. – Что-то не так? У тебя иногда такое лицо… такое… ну будто убить кого хочешь, а это нельзя, это не по закону…
– Успокойся.
Ее ладони горячие и сухие, а на тонких пальцах сухие пятнышки мозолей. Громко хлопнула дверь, видать, Михель пришел… не вовремя, до чего не вовремя.
– Я никого не буду убивать.
– Конечно, не будешь,
– Ничего. Вечер добрый.
– Добрый… слушай, дай чего-нибудь выпить, лучше если воды, и лучше если холодной.
Холодная была, только-только из колодца, еще с редкими белыми пятнышками не растаявшего льда. Рубеус пил долго и жадно, а поставив тяжелый ковш на стол, сказал:
– Пошли, поговорим.
При этих словах Ярви вздрогнула и, зажав рот руками, тихо сползла на пол. На лице ее застыло выражение такого откровенного ужаса, что Фома совсем растерялся, поскольку не понимал, чего тут бояться. Зато Рубеус все прекрасно понял и, поднявшись, сказал:
– Пожалуй, я подожду снаружи. Только не долго, а то времени в обрез.
Хлопнула закрываясь дверь, и Ярви завыла, сначала тонко, еле слышно, потом во весь голос, точно обездоленная волчица.
– Ну, успокойся, он тебя не тронет, слышишь? И меня не тронет. Я знаю Рубеуса, он… он хороший человек…
Рубеус сидел на колоде, на которой Фома обычно колол дрова. Черные тени на снегу, черная куртка, черный куб дома, черное небо… много черноты.
– Ну, успокоил?
– Более-менее. – Фома запахнул куртку поплотнее.
– Хорошо… не люблю, когда меня боятся. Ты-то хоть не боишься?
– Теперь нет. Раньше боялся.
– Помню. – Рубеус зачерпнул горсть снега и вытер лицо. – Давай, рассказывай, что там с твоей… подопечной.
Фома рассказал, получилось несколько сбивчиво и бестолково, но Рубеус дослушал, а когда рассказ закончился, сказал лишь одно слово:
– Понятно.
– Что тебе понятно? – вспышка злости относилась к разряду тех непонятных эмоций, которые появились в последнее время. – Что тебе понятно? Она из дому боится выходить. Все время ждет, когда же я скажу ей убираться прочь, и все поверить не может, что не скажу. И тебя боится, решила, что ты ее убьешь, и готовится, только к этому нельзя подготовиться. Каждый день как последний, живешь и ждешь, ждешь… а в какой-то момент понимаешь, что как бы ни ждал, ничего не изменится, поэтому проще самому.
Фома замолчал, как-то нехорошо получилось, да и вырвавшиеся наружу воспоминания не относились к тем, которыми можно было бы поделиться. Снег подморозило и тонкая корка неприятно царапнула кожу, но если вытереть лицо снегом, то в самом деле немного легче.
– Ты ей веришь? – спокойно поинтересовался Рубеус.
– Верю.
– Хорошо… я скажу старосте, чтобы девушку оставили в покое. В попытке убийства она не виновна, а что до остального то, как я понимаю, суд уже был, мужчина признан невиновным, а вмешиваться или отменять решения старосты я не имею права, иначе порядка не будет.