Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг
Шрифт:
белье или починить что-нибудь из одежды. При этом она вдруг стала довольно явно
напрашиваться на мои ласки. Жалко было видеть такую дерзость в ее лета, и я стал
уговаривать ее бросить гадкие намерения. Дав ей денег, я отпустил ее, но она не хотела
уходить. Меня это рассердило: я взял ее за руку и вывел вон. Но в ту минуту, когда я
растворил дверь, эта дрянная девчонка, разорвав рукава своего платья и платок, принялась
ужасно кричать и жаловаться, что я
бы ее матери, которая, конечно же, появилась тут не случайно. Мать с дочерью
раскричались на весь дом и побежали жаловаться на меня. Остальное вам известно.
168 «Он проберется в Константинополь», — сказала Екатерина Храповицкому, принимая его на службу в
апреле 1788 г. – «Памятные записки А.В. Храповицкого…», с.58.
Сегюр счел своим долгом принять самое деятельное участие в судьбе оклеветанного
контр-адмирала. Удалось достоверно установить, что старуха была обыкновенной сводницей,
выдававшей состоявших в ее заведении молодых девушек за своих дочерей. Помог и
Потемкин, настоявший на том, чтобы дать Полу Джонсу возможность уехать из России.
Несмотря на счастливый исход истории с Полом Джонсом настроение у Сегюра
было неважное. Усугубляло его и до предела обострившееся к лету 1789 года ощущение
собственного бессилия.
— Comment soutenir notre cr'edit quand nous avouons notre impuissance actuelle?
Comment desirer norte alliance, quand nous le differons jusqu’au moment de la paix des Turсes;
c’est a dire au moment ou la Russie croit n’avoir aucun besoin de notre appui?169 — писал он в
Версаль в мае 1789 года.
В ответ герцог Манморен с ледяным спокойствием советовал Сегюру не
горячиться.
Что ж, во всех странах и во все времена старые порядки рушатся по одним и тем же
законам. Паралич власти — верное предвестие ее конца.
3
За четыре с половиной года, что Сегюр провел в Петербурге, не было, наверное, ни
дня, когда не посещала бы его щемящая тоска по родине, на которой происходили
удивительные события.
И по семье, оставленной в Париже. Весной 1787 года Сегюр женился на Генриетте
д’Агессо, дочери от второго брака знаменитого канцлера. Кстати, его ближайшие друзья
— знаменитый маркиз де Лафайет и виконт де Ноайль, также были женаты на сестрах
д’Агессо. Их мать была внучкой канцлера. Сегюр в шутку, разумеется, называл Лафайета
своим племянником. Дети Сегюра, сыновья Октав и Филипп и дочка Луиза — остались с
матерью.
С каждым курьером Сегюр получал письма от жены. К 1789 году, когда работа во
французском министерстве иностранных дел замерла (случалось,
ответы на свои запросы месяцами), письма жены стали для него едва ли не важнейшим
источником сведений о глубоком кризисе, в который погружалась Франция.
На закате жизни, работая над своими знаменитыми «Записками», Сегюр назовет
XVIII век временем, когда судьбы людей и государств решало случайное стечение
обстоятельств.
169 Как поддерживать наш престиж, если мы сами признаем наше нынешнее бессилие? Кому нужен союз с
нами, если мы откладываем его заключение до подписания мира с турками; то есть до того момента,
когда, как полагают в России, они уже не будут нуждаться в нашей поддержке? (фр.)
«Лабиринты этого мира, пути, которыми мы следовали, опасности, вечно манившие
нас, цели, которых мы все-таки достигали, зависели от множества таинственных причин и
мелких обстоятельств, уловить логику которых не могли ни наша воля, ни сила
провидения», — писал Сегюр.
Первопричинами политического декаданса, поразившего Францию, Сегюру и его
друзьям (а среди них, кроме Лафайета и Ноайля, были лучшие умы эпохи: Ларошфуко,
герцог Лозэн, Талейран) казались легкомыслие похотливого Людовика XV, забывшего о
достоинстве Бурбонов в объятиях куртизанки Дюбарри, фатальное слабоволие и
безликость Людовика XVI, «le serruri'e»170, так напоминающего и характером, и судьбой
нашего Николая II. Они видели, что деградация монархии, летаргия власти глубоко ранили
совесть нации. Общество объединило неприятие пороков деспотизма.
Желание перемен сделалось всеобщим, однако, когда слова «libert'e, 'egalit'e,
propri'et'e»171 были, наконец, произнесены, мало кто из молодых аристократов, к которым
принадлежал Сегюр, понял их как сигнал полной и безжалостной ломки не просто старых
порядков, но их собственной прежней жизни. Свобода привлекала их потому, что
открывала возможность продемонстрировать личное мужество, независимость суждений,
которыми они так восхищались в философах. Равенство они воспринимали как нечто
вроде игры, правила которой позволяют в любой момент сделать шаг назад и вернуться к
привычным привилегиям. Громко крича, что старое социальное здание прогнило, они
продолжали жить в нем, уважая все условности строгого этикета, увлеченные обычной
погоней за чинами.
«Мы, знатная французская молодежь, не жалели о прошлом и думали, что не имеем
оснований заботиться о будущем, — вспоминал Сегюр, — мы беззаботно шагали по