Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг

Стегний Петр Владимирович

— К вам из Парижа, а к нам — из Лондона. Покрой у него французский, но идея

английская, это костюм свободного человека, в нем есть невидимый экилибр, он где-то

посередине между изысканным и дорогим кафтаном придворного и одеждой

простолюдина.

—Так вам не нравятся фраки, граф? — спросил Мамонов, знавший, что с Сегюром

надо держать ухо востро.

172 Как, не будучи к этому обязанным? (фр.).

173 Я вижу мир в розовом цвете (фр.).

—

Вы же сами говорите, что фрак пришел к вам из Парижа, а я француз, более

того, я из тех французов, которые сделали немало для того, чтобы человечество могло

носить эту одежду свободно.

Широкие калмыцкие брови Мамонова поползли вверх.

— Благодарю вас от имени облагодетельствованного вами человечества, - сказал

он. — Ну и, разумеется, за визит к Овидию, готовящемуся отправиться в ссылку.

— Не стоит благодарности, граф, — ответил Сегюр, устраиваясь на диване. — Я

обижусь, если вы скажете, что ожидали от меня чего-либо другого. Я заметил, что ваша

приемная пуста, но знайте, что нравы общества везде одинаковы. Помню, когда в конце

1770 года герцог Шуазель попал в немилость, многие перестали узнавать его при встрече.

Вскоре, однако, все изменилось.

За Шуазелем последовал почти весь двор, во всяком случае, его лучшая часть. Лувр

и Версаль опустели. Даже принцы королевской крови участвовали в этой новой фронде

времен Людовика XV. Мой отец, правда, ему еще не приходилось тогда рисковать постом

военного министра, навестил герцога в его замке Шантели. Кстати, на знаменитой колонне

в доме Шуазеля, где посетители в знак протеста против несправедливости, допущенной в

отношении этого достойнейшего человека, оставляли свои имена, одной из первых

значится наша фамилия.

— Прекрасная идея, — со смехом сказал Мамонов, — почему бы нам не

воздвигнуть такую же колонну в Петербурге.

Он огляделся вокруг, взгляд его остановился на постаменте в виде колонны, на

котором стоял бюст Екатерины.

— Почему бы нам не начать, граф, — сказал он, взглядом указывая на колонну.

Не в характере Сегюра было отступать. На секунду задумавшись, он вывел под

бюстом Екатерины: «Liberte, 'egalit'e, propriet'e».

— Вы хитрите, граф! — вскричал Мамонов. — Вы не хотите ставить свою

фамилию.

— Как я могу поставить свою фамилию под лозунгом всех французов?

Сравнение с Шуазелем польстило Мамонову. Герцог был, как говорят, большой

канальей

в политике, человеком независимым, упрямым, подал в отставку с поста

министра иностранных дел, протестуя против капризов новой фаворитки короля мадам

Дюбарри.

— Ба, а это что такое? Сегюр вертел в руках взятую с каминной доски деревянную

лопатку с длинной ручкой.

— Неужели вам не приходилось видеть ничего подобного в ваших путешествиях,

если не в Америке, то в испанских колониях, где, судя по вашим рассказам, царит едва ли

не средневековое варварство?

— Нет, никогда, — озадаченно произнес Сегюр.

— Вы подтверждаете мои подозрения, что в данном случае мы имеем дело с

произведением нашего национального гения, — отвечал Мамонов с нарочитым сарказмом.

— Это щекодир, граф. С его помощью наши помещики наказывают своих крепостных.

Бить раба по щекам голой рукой — в России это mauvais ton174.

— Любопытно, весьма любопытно, — повторил Сегюр не без брезгливости. Идея

понятна и, наверное, удобна, но, клянусь, она никогда не могла бы возникнуть во Франции. Наш

помещик бьет своих людей палкой, и, кажется, в этом есть какой-то демократизм. Ваш кнут ему

инстинктивно отвратителен, есть в нем нечто глубоко аморальное, человека нельзя бить тем же,

чем бьют лошадь или осла.

Мамонов скорбно развел руками и пригласил Сегюра сесть.

— Да, хотите расскажу вам одну историю, — продолжал француз. — Мне кажется,

она весьма подходит к этому случаю. После Семилетней войны, когда всех нас поразила

дисциплина прусского солдата, вышел ордонанс господина Сен-Жермена, бывшего в то

время военным министром, который вменял в обязанность офицерам по прусскому

образцу наказывать солдат за дисциплинарные поступки ударами сабли плашмя. Это

нововведение с жаром обсуждалось и при дворе и в городе. Придворные, буржуа, аббаты,

даже женщины — все схватывались по этому поводу в жарких спорах.

Те, кто поддерживал это нововведение, считали, что при помощи ударов саблей

плашмя наша армия быстро сравняется в совершенстве с армией Фридриха Великого.

Другие видели в этом виде наказания покушение на человеческое достоинство,

деградацию нравов, несовместимую с понятием о чести. На это им возражали: «Бить

палкой унизительно, но сабля — орудие чести. В системе военных наказаний нет ничего

унизительного для достоинства человека. Надо еще посмотреть, не предпочтительнее ли

наказывать солдата таким образом, или сажать в тюрьму или в карцер, которые подрывают

их здоровье и нравы». Развернулась целая дискуссия относительно того, как физические