Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг

Стегний Петр Владимирович

Екатерины же Вольтер, камер-юнкер двора Фридриха Великого, был тем, кем он сам

стремился быть — учителем и наставником просвещенного монарха, призывавшим

«'ecraser l’inf^ame»30 В этом смысле Екатерина была вольтерьянкой.

В своих отношениях с философами Екатерина оставалась женщиной в высшей

степени практической. Ее письма Вольтеру, редактировались тщательнее, чем

политические декларации, адресованные герцогу Шуазелю и Людовику XV, кстати

сказать,

преследовавших энциклопедистов с беспомощным остервенением духовных

банкротов. Тем поразительнее выглядят содержащиеся в них откровения о порядках в

России («У нас нет мужика, который не имел бы курицы на обед, хотя с некоторых пор

многие предпочитают курам индеек»). Что это: ханжество, безнравственный обман?

Ведь нельзя же предположить, что Екатерина не знала, чем действительно питается

русский крестьянин в Костроме или Поволжье.

Думается все же, что ни то, ни другое. С точки зрения политика, с оппонентом надо

говорить на его языке, врагу — платить его же монетой. Екатерина же была

прирожденным политиком, прекрасно понимавшим к тому же новое для ее века значение

общественного мнения. Ее письма Вольтеру — достойный ответ длинной веренице

недоброжелателей России от Шуазеля до аббата Шаппа д’Отероша, для которых было

дурно все, что непохоже на Европу. Ответ столь же лицемерный, как и их упреки — и

потому профессиональный.

Еще в юные годы, будучи великой княгиней, Екатерина, следя за перипетиями

политической карьеры Вольтера при дворе Фридриха II, поняла, какие выгоды может

принести великому политику дружба с великим философом. Подражая, скорее всего

бессознательно, Фридриху, которого она уважала и ненавидела, но которому всегда не

доверяла, она начала свою игру с Вольтером. Эта игра дала поразительные результаты.

Вольтер, отчаянный и одновременно предельно осмотрительный, изгой и богач, сумевший

еще в молодости сделать состояние на военных спекуляциях, оказался достойным

партнером русской императрицы. Ее письма к Вольтеру, подозрительно часто попадавшие

на страницы европейских газет и обсуждавшиеся в парижских салонах, утвердили его в

высоком звании патриарха философской партии. В ответ Вольтер провозгласил

Семирамиду Севера апостолом веротерпимости. Он призывал ее изгнать турок из Европы

и уничтожить само понятие «мусульманин»; польских конфедератов, преследуемых

войсками Бибикова и Репнина, он называл канальями. Заветная мечта Вольтера, как, впрочем,

век спустя и Достоевского, — видеть Константинополь под русским скипетром.

30 Раздавить гадину (фр.).

Конечно,

подобная сублимация абсурда — это уже не фарисейство, это политика.

Недаром после опалы, посетившей Шуазеля в конце 1770 года, Екатерина, не скрывая

своего удовольствия, вспоминала как «мы вместе с Вольтером валили» самого

могущественного врага России.

Партия, разыгранная Екатериной с Вольтером, просчитана мастерски. Не

удивительно ли, что даже в польских делах философы держали сторону русской

императрицы?

Вольтер говорил: «Un polonais — charmeur, deux polonais — une bagarre, trois

polonais — eh bien, c’est une question polonaise31».

Из всех философов, пожалуй, один Дидро не произносил афоризмов на злобу дня.

Дидро не то чтобы не интересовался политикой, он был выше ее. Сложные конъюнктуры

европейской политики, перипетии русско-турецкой войны трансформировались в его

сознании в абсолютные категории. Победы русских войск в Молдавии он приветствовал

потому, что они приближали мир. Он твердо знал, что любой мир лучше войны и говорил

об этом в письмах к Екатерине. Голова его была устроена так, что реальная жизнь в ее

самых различных проявлениях была для него только иллюстрацией к тем идеальным

принципам, которые сформировались в его воображении.

Не эту ли сторону личности Дидро имела в виду Екатерина, когда называла его

человеком, во всем отличным от других? Похоже, что так, хотя ее отношения с Дидро, как

и все, что она делала, были тоньше и сложнее реальных или мнимых утилитарных

расчетов.

Едва ли не самой яркой идеей века Просвещения была идея рационализма. И

прорыв к ней, а через нее — к освобождению человеческой мысли — связан с Дидро. Еще

в 1767 году Екатерина впервые прочитала его знаменитое сочинение «Письмо о слепых в

назидание зрячим». Исследуя, одинакова ли вера слепца в существование божественной

воли с верою зрячего, созерцающего чудеса природы, Дидро касался вопроса не столько о

сущности религиозной веры, сколько о практике как критерии истины.

«Зачем вы, — говорит слепой, — рассказываете мне о великолепных зрелищах,

которые существуют не для меня? Я осужден проводить свою жизнь во мраке, а вы

ссылаетесь на такие чудные картины, которые мне непонятны и которые могут служить

доказательством только для вас и для тех, кто видит то же, что и вы. Если вы хотите, чтобы

я уверовал в Бога, вы должны сделать так, чтобы я осязал его..».

Гладстон как-то назвал Фридриха II практическим гением. Сказано как будто о