Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг

Стегний Петр Владимирович

длинный и драгоценной материею обитый ящик и повезли его, покрытый драгоценной

парчой, при охранении скачущих по обеим сторонам и впереди, и сзади многих

кавалергардов во всем их пышном убранстве. Вся Москва любовалась сим зрелищем, а о

начальнике московском, престарелом Измайлове носилась молва, что он до бесконечности

испуган был неожиданным приездом всех кавалергардов, подумав, что они были

присланы за ним из Петербурга, и насилу отдохнул, узнав, зачем они были присланы».

До 15

ноября тело Екатерины оставалось в опочивальне. Дежурство при нем, сменяясь

каждые сутки, несли фрейлины и кавалеры из свиты Марии Федоровны. Дежурившие

294 Более детально эта мысль развита в статье историка О.А. Иванова «Павел – Петров сын?», лучшем на

сегодняшний день исследовании вопроса о том, кто был отцом Павла I – О.А. Иванов, В.С. Лопатин, К.А.

Писаренко «Загадки русской истории. XVIII век», М., 2000, стр.153-249.

придворные первых девяти классов, сообщает Валуев, были облачены в «обыкновенный

глубокий траур» — утвержденное Павлом разделение на кварталы и классы вступало в силу с

25 ноября. При теле покойной императрицы отправлялась ежедневно «духовная церемония по

обряду Восточной церкви».

15 ноября тело Екатерины, облаченное в русское платье из серебряной парчи с золотой

бахромой и кружевами и длинным шлейфом, в присутствии всей императорской фамилии и

персон первых четырех классов было перенесено восемью камергерами и четырьмя камер-

юнкерами из опочивальни в Тронную залу.

Там тело покойной императрицы было положено под чтение молитв и духовное пение на

парадную кровать, поставленную на возвышение, предназначавшееся для трона. Кровать

полуприкрывал балдахин с бархатным пологом малинового цвета с золотыми кистями,

вензелями и императорским гербом. В виде почетного караула в головах кровати стояли

капитан и капитан-поручик лейб-гвардии, имевшие на эспантонах, шляпах, рукоятках шпаг и

рукавах камзолов повязки из черного флера. В нескольких шагах от обеих сторон кровати,

стояли в траурной форме шесть кавалергардов с карабинами на плече и четыре пажа.

У тела было назначено круглосуточное дежурство, днем и ночью перед иконой

Федоровской Божьей матери, принесенной из спальни Екатерины, читалось Евангелие. С

девяти утра

и до одного часа дня и с четырех до восьми часов вечера во дворец

допускались лица всех сословий, кроме крестьян.

Варвара Головина, присутствовавшая при этой печальной церемонии, оставила нам

ее описание: «Войдя в Тронную залу, я села у стены, напротив трона. В трех шагах от

меня находился камин, о который оперся камер-лакей Екатерины II; его горе и отчаяние

заставили меня расплакаться. Слезы облегчили меня.

Рядом с Тронной находилась Кавалергардская зала. В ней все было обтянуто черным:

потолок, стены, пол. Один лишь огонь в камине освещал эту комнату скорби. Кавалергарды, в их

красных колетах и серебряных касках, поместились группами, опираясь на свои карабины, или

отдыхали на стульях. Тяжелое молчание царило повсюду, его нарушали лишь рыдания и вздохи.

Некоторое время я стояла у дверей. Подобное зрелище гармонировало с моим душевным

настроением. Дисгармония ужасна во время скорби: она лишь растравляет ее. Горечь утоляется

лишь при виде горя, подобного переживаемому.

Я вернулась в свое кресло. Через минуту обе половины двери раскрылись и появились

придворные в глубочайшем трауре и прошли через зал в спальню, где лежало тело

императрицы. Я была извлечена из уныния, в которое повергло меня зрелище смерти,

приближавшимся похоронным пением. В дверях показалось духовенство, певчие,

императорская семья, сопровождавшая тело. Его несли на великолепных носилках,

прикрытых императорской мантией, концы которой поддерживали первые чины двора.

Едва увидала я свою царицу, как сильная дрожь овладела мной, выступили на глазах слезы,

рыдания мои перешли в невольные крики. Императорская фамилия встала впереди, и в эту

минуту, несмотря на ее торжественность, Аракчеев, приближенное лицо, взятое

императором из ничтожества и сделавшееся выразителем его мелочной строгости,

сильно толкнул меня, приказывая замолчать. Горе мое было слишком велико, чтобы какое-