Хуан Дьявол 3 часть
Шрифт:
– Что происходит, Ана? – спросила Моника метиску.
– Сеньор Ноэль приказал сообщить вам. Есть три места на корабле, отплывающим этим вечером на Ямайку. Он говорит, мы должны втроем ехать, нужно уехать, потому что на Мартинике скоро не останется живых.
– Едем, дочка! Чего уже ждать? Хуан мертв. Почему ты не веришь? Почему не принимаешь этого?
– Я не могу, мама! Не могу, потому что сердце кричит, не знаю, как и почему, но есть надежда!
Со сложенными руками в выражении боли и мольбы, на которой недели горя сохранили следы, Моника отошла от развалин, образующих двор полуразрушенного, грустного убежища одной группы, чудесным
– Мы все умрем! Прав сеньор нотариус! И сеньора Моника не хочет, чтобы мы уехали. Ай, Боже мой, Боже мой!
– Пожалуйста, Ана, замолчи уже, – мягко упрекнула унылая Каталина. – Ты мешаешь Монике, она совсем устала. Почему бы тебе не отдохнуть ненадолго, дочка?
– Не стоит, мама. Я должна выйти. Чудовище еще не насытилось. Вулкан не погас. Сегодня прибыли люди из Лоррэна, Мариго, Сент-Мари, Грос Морн, Тринидад.
– Как? Новые катастрофы? – обеспокоилась Каталина.
– Да, сеньора. Все больше и больше катастроф, как вы сказали, – подтвердила беспокойная и назойливая Ана. – В городе наверху открылась большая-пребольшая трещина, которая проглотила всех: людей, дома и животных, а потом закрылась. Остался только негр, который прибежал рассказать. Я слышала, как он говорил на площади. А еще сеньору Ноэлю рассказали в моем присутствии, что там опускается большое облако, точно такое же, как на Морн Руж, с каменным дождем и горячей водой и покончило со всем, вплоть до собак и кошек.
– Иисус! Ты не преувеличиваешь, Ана? – засомневалась Каталина.
– К несчастью, это правда, мама, – подтвердила Моника. – Мы организовали в муниципалитете что-то вроде госпиталя, туда прибывают люди со всех деревень, раненые и обожженные. Я говорила со всеми, осмотрела все лица.
– А в итоге – ничего, конечно же, – закончил Ноэль, приближаясь. – Я сам слышал о плохом. Полагаю, Ана сообщила мое послание.
– Конечно же, сеньор нотариус, но как будто и не рассказала. Сеньора Моника упорно хочет, чтобы мы поджарились.
– Замолчи, Ана, замолчи! – прервала Каталина. – Тебе нечем заняться в доме?
– Я бы приготовила поесть, если бы было из чего. Но варить эту маниоку в серной вонючей воде, все равно как, долго или быстро.
– В любом случае, делай, – велела Каталина. – Я пойду, приготовлю еще бинтов, Моника. Пошли, Ана, идем со мной.
– Я понимаю вас, Ноэль, – объяснила Моника, когда ушла мать с Аной. – Что вы просили воспользоваться тремя билетами. Они правы. Здесь мы все умрем. Спасайтесь, Ноэль, и спасите их обоих.
– Они не поедут без вас, и правильно сделают. Себя я рассматриваю, как человека, прожившего много лет. Меня грызет совесть двигаться, дышать, когда молодые и полные жизни люди теряют жизнь. Нужно принять действительность, Моника.
– Я не могу принять! Я отказываюсь от мысли, внутреннее чутье отрицает, что все закончилось. Думаю, что потеряла рассудок с тех дней. Почему Хуан сказал о любви в последнюю минуту? Почему сразил мое сердце этой отравленной стрелой?
– Он так вас любил! Все, что он сделал, ради любви к вам, с тех пор, как вернулся с той поездки.
– Почему же вы не рассказали мне?
– А кто мог предположить, что вам интересна его бедная любовь? Вы оба согрешили гордыней, Моника. А теперь уже…
– Я буду искать его!
– Это бесполезно.
– А вдруг он добрался на лодке до пляжа?
– Он бы искал вас, Моника, не сомневайтесь.
– А если не мог? И если его застала врасплох другая катастрофа? Разве у нас было время на отдых, на сон больше трех ночей на одном месте? Сколько раз мы сбегали из Фор-де-Франс и снова возвращались? Сколько деревень опустело и снова наполнилось другими беглецами, еще более несчастными? Сколько их лежит изуродованных, с лицами, обернутыми в бинты, не пришедших в сознание, в любой больнице? Сколько, Ноэль? Каждый день, по пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать часов я помогаю раненым. О скольких людях эти руки позаботились и перевязали раны! И все ради него!
– Не отнимайте достоинства своих усилий, исключительного труда. Ваше милосердие и самоотверженность – это не только ваш поиск, Моника.
– Нет, конечно. Не только поиск тела, но и поиск его души. Потому что каждый раз, когда я беру на руки больное дитя, когда подношу стакан воды к горящим лихорадкой губам, когда разделяю с беженкой свой жалкий рацион, то думаю: так бы сделал Хуан. Он всегда так поступал. Самый великодушный к несчастным, самый бескорыстный, благородный тот, кого зовут Хуан Дьявол.
Резкий толчок прокатился по земле. Густая пыль поднялась из строительного мусора, пока одиноко звонили в покинутых башнях старые колокола. В пыльном воздухе появились вспышки.
– Моника, примите эти билеты, – мягко посоветовал Ноэль. – Надо уехать через день-другой, иначе мы умрем. Об этом говорили серьезно, приказали уезжать с острова. Я видел готовящиеся указы. Почему бы не воспользоваться этим сейчас? Положение пока менее суровое, если вы уедете первой.
– Я уеду последней! – утверждала Моника решительно.
18.
С первое по двадцатое августа сменялись тревожные явления. Мон Пеле безжалостно испускал на разрушенный остров смертоносные испарения, потоки лавы, ужасные подземные шумы, переходившие в сильные землетрясения. Еле уцелели дома даже в самых отдаленных местах, которые затронуло злобное чудовище: города Ламантен, Анс д'Арле, Сент-Анн превратились в груду мусора, развеянный обжигающий пепел пролетал сотни миль над морем. Два миллиона тонн смертоносного пепла собрали на островах Барбадос. Весь изгиб малых Антильских островов, с Шарлотта-Амалия до Порт-Испания, от Виргинских островов до Сан-Хорхе и Тобаго – все сотрясалось слабыми и сильными землетрясениями в судорогах вулкана Мартиники. А рядом с Фор-де-Франс, среди беженцев в пещерах и хижинах из пальм, у края небольшой бухты крепости Сан-Луи, последний Д'Отремон боролся со смертью, пронзенный насквозь ужасной раной.
– Я хочу пить, пить. Воды… Воды!
– Ты не слышал, Колибри? Подай ему чашку.
– Остался лишь глоток чистой воды, капитан.
– Ну дай ему. Не видишь, он хочет пить?
Хуан приблизил к губам, горящим от лихорадки, грубый глиняный сосуд, где остался последний глоток свежей воды. Светлая голова спутанных волос снова упала на тряпки, служившие подушкой, благородное и бледное лицо оставалось неподвижным, и что-то наподобие улыбки стерло глубокую печаль с губ Хуана:
– Теперь он будет еще спать. Ему лучше, лихорадка спала, пульс лучше, восстанавливаются силы. Накормить бы его…