i dfee46a8588517f8

User

царя в описанном выше смысле, а являлся убежденным реакцио­нером, тем большим, что начало своей карьеры ознаменовал либеральным сотрудничеством в либеральном еженедельнике «Право». Он был, по выражению Сазонова, «душой и мозгом» реакции³¹, одним из самых умных, опытных и образованных царских министров. Будучи апологетом монархизма (а не данного монарха), Щегловитов отличался и линией поведения в отношении царя, его окружения, своих коллег по кабинету и Государственно­му совету. ГЦегловитова в своих воспоминаниях подчеркивает, что ее муж никогда не имел близких друзей, был замкнут, рассчитывал только на себя, во время докладов царю никогда не затрагивал «вневедомственных» тем «и никогда мнений и суждений И[вана] Г [ригорьеви]

ча (по другим вопросам.— А. А.) государь не спра­шивал» ³².

/ Показательно, что даже этой меры независимости — нежела- / ния делать карьеру при помощи анекдотов и «прыжка влюбленной пантеры» (коронного номера, исполнявшегося в кругу царской семьи Маклаковым) — было достаточно, чтобы не только не поль­зоваться расположением царской четы, но даже быть ей анти­' патичным, несмотря на деловые качества и крайние убеждения, о которых царь хорошо знал ³³. Если с Саблером, Сухомлиновым и Маклаковым царь расставался против своей воли, то своего многолетнего министра юстиции (с 1906 г.) увольнял без видимого сожаления.

Следует подчеркнуть, что непосредственным толчком, привед­шим к переменам в составе Совета министров, были московские события в мае 1915 г. Они выразились в так называемом «немецком погроме», когда в течение нескольких дней громились торговые и другие заведения с немецкими фамилиями на вывесках. Много­численные свидетельства очевидцев не оставляют сомнения в том, что погром был организован московскими властями, в первую оче­редь градоначальником Адриановым, при одобрении и благослове­нии его непосредственного начальника — московского генерал-гу­бернатора князя Юсупова (отца Юсупова — убийцы Распутина). Даже известный нам Харламов, посланный департаментом поли­ции в Москву для расследования, вынужден был признать, что погром возник благодаря прямому подстрекательству (которое он стыдливо именует «попустительством») Адрианова.

У князя Юсупова, отмечал он, любимая тема — «немецкое засилье». Когда начался погром, Адрианов докладывал: манифе­стации толпы мирные и патриотические. Когда же акция была в полном разгаре, градоначальник по-прежнему твердил: толпа «хорошая, веселая, патриотически настроенная». Более того, он лично возглавил шествие. «Поведение Адрианова и, главное, шествие его во главе погромщиков,— писал по этому поводу Хар­ламов,— вселяли не только в толпу погромщиков, но и во все мос­ковское население... полное убеждение, что Адрианов погромы разрешил. На многих местах погрома Адрианова встречали крика­ми „ура“. Погромщики прямо говорили тем немногим полицей-

ским, которые на свой страх и риск пытались предотвратить разгром того или иного магазина: „Нам Адрианов разрешил, так уж вы не лезьте"»³⁴.

Смысл этой традиционной полицейской провокации совершенно очевиден: выпустить пар — направить накопленное недовольство масс в другое русло. Однако на этот раз не только цензовая «общественность», но и правительство отдавали себе ясный отчет в опасных для режима последствиях московских событий. Уже тогда очевидцы указывали на ряд факторов, свидетельствовавших о том, что подлинные истоки недовольства, вылившегося из-за их темно­ты и неорганизованности в инспирированную властями стихийную вспышку,— в самом режиме и что в любую минуту это недовольст­во могло быть направлено по другому, истинному адресу.

События в Москве, писал генерал-квартирмейстер ставки вер­ховного главнокомандующего Ю. М. Данилов, могли случиться «лишь в обстановке крайнего раздражения внутренним положе­нием в стране». Именно это раздражение дало толчок течению в Совете министров, возглавляемому Кривошеиным и Сазоновым, смысл которого сводился к признанию необходимости опереться на общественные силы, т. е. на Думу и земско-городские союзы, чтобы «открыть клапан сверху, дабы уже чувствовавшийся рево­люционный вихрь не взорвал всей государственной машины из­нутри. Верховный главнокомандующий горячо сочувствовал этому движению, и в ставке были очень обрадованы известию о подроб­ном

и настойчивом докладе императору Николаю II мнения наз­ванной группы министров, сделанном А. В. Кривошеиным». Точка зрения названной группы была поддержана Николаем Николаеви­чем, заявившем об этом царю, как только тот спустя несколько дней после московских событий прибыл в ставку ³⁵.

Шавельский полностью подтверждает это свидетельство. «Не подлежит никакому сомнению, что все три министра (Сухомлинов, Маклаков и Щегловитов.— А. А.) падали под натиском на госуда­ря со стороны великого князя и при большом содействии князя В. Н. Орлова»³⁶. В ставке их увольнение «восторженно привет­ствовалось». «За вечерним чаем,— вторит ему Спиридович,— в нашем вагоне-столовой уже положительно говорили о новом курсе „на общественность", который принимается по настоянию великого князя, а посредником примирения правительства с об­щественностью является вызванный в ставку умный и хитрый Кривошеин»¹'. В письме от 12 июня 1915 г. Николай II писал жене, что он назначает Поливанова военным министром по реко­мендации Николая Николаевича ³⁸.

Однако Родзянко считал, что решающую роль в отставке че­тырех министров сыграл его доклад, сделанный царю в ставке. «Государь был очень взволнован, бледен, руки его дрожали». «Обрисовав положение на фронте и в стране,— писал далее Родзянко,— я просил государя удалить Маклакова, Саблера, Щегловитова и Сухомлинова. Вскоре после доклада был уволен Маклаков, затем Сухомлинов»³⁹. То же самое писал Родзянко

и в другом месте. На этот раз царь «внял» голосу Думы — уволил пять (?) министров, наиболее к ней враждебных, «и при­званы были к власти наиболее популярные государственные деяте­ли и после сформирования кабинета была созвана Государствен­ная дума в августе месяце 1915 года»⁴⁰.

Зная, с одной стороны, хвастовство Родзянко, презрительное отношение к нему царя — с другой, не говоря уже о приведенных свидетельствах, в данном случае весьма авторитетных, можно счи­тать, что Родзянко свою роль явно преувеличил. Об этом свиде­тельствуют и допущенные неточности: Сухомлинова уволили рань­ше Маклакова; уволили четырех, а це пять министров; Дума была созвана в июле, а не в августе.

Смысл перемен в составе правительства заключался, конечно, в стремлении успокоить и привлечь на свою сторону Думу и по- мещичье-буржуазную «общественность». «Таким образом, — пи­сал Поливанов, — все перемены в личном составе Совета минист­ров, возникшие под давлением общественного мнения в июне, в течение истекшего месячного периода были закончены, и прави­тельство могло явиться перед Государственной думой, созыв которой решено было приурочить к 19 июля — годовщине со дня объявления войны — в составе, из которого были удалены такие раздражающие элементы, как Маклаков, Сухомлинов, Саблер и Щегловитов» ⁴¹.

На этот раз царь, пользуясь выражением Родзянко, действи­тельно «внял», причем настолько, что пошел против воли царицы и Распутина, особенно при назначении Самарина, согласившегося занять предложенный ему пост только при условии удаления «старца». Сработал, если можно выразиться, «государственный рефлекс», подавив на этот раз рефлекс «вотчинный». Но сработал слабо, очень ненадолго и, самое главное, в последний раз.

Прежде всего обращает на себя внимание мизерность уступ­ки, сделанной Думе: она целиком исчерпывалась назначением новых четырех министров. Никакими обещаниями реформ и т. п. произведенные перемены не сопровождались. А главное — был оставлен на своем посту Горемыкин — такая же, если не больше, неприемлемая персона для Думы, как и уволенные министры. В ставке, писал Данилов, вначале предусматривались «более решительные перемены в составе правительства», а именно: уход Горемыкина и замена его Кривошеиным или Сазоновым. Но царь не пожелал расстаться с «милым стариком» ⁴².