i dfee46a8588517f8

User

Заседание состоялось на другой день, 20 августа. На таких заседаниях ни управляющий делами Совета министров, ни его помощник не присутствуют. Поэтому Яхонтов узнал о том, что там происходило, со слов Горемыкина, сказанных И. Н. Ладыжен­скому: «Вчера ясно обнаружилось, что государь император оста­ется правым, а в Совете министров происходит быстрый сдвиг влево, вниз по течению». ,

На следующий день, 21 августа, Совет министров собрался в обычном составе, чтобы обсудить, что делать дальше, в частности окончательно решить вопрос об ответе Московской городской думе. Хвостов предложил вопрос о будущем правительстве не затрагивать, поскольку, «как все помнят», царь отложил его до доклада Совета министров относительно правительственной про­граммы и выделения тех вопросов,

которые вызываются сменой командования. На это Поливанов возразил, что «обстоятельства складываются настолько угрожающе, что ответ Москве должен быть исчерпывающим». Его поддержали Григорович, заметивший, что «в критической обстановке нельзя играть в прятки», и Са­марин.

Последовала пренебрежительная реплика Горемыкина, и по­вод к ожесточенной схватке был дан. Тот же Григорович заявил, что раз «вчерашние уговоры» на царя не подействовали, то ка­бинет должен сделать еще одну попытку, представив «письмен­ный доклад с изложением нашего мнения о перемене командо­вания, об опасности для династии и т. д.». Сазонов одобрил это

предложение в самых решительных выражениях. «Т. е., говоря просто,— отреагировал на это Горемыкин,— вы хотите предъявить своему царю ультиматум». На что оскорбленный Сазонов па­рировал: «У нас в России не бывает ультиматумов. Нам доступны только верноподданнические чувства».

Щербатов нашел мысль морского министра «безусловно пра­вильной» и предложил в письменном докладе объяснить, что «правительство, которое не имеет за собой ни доверия носителя верховной власти, ни армии, ни городов, ни земств, ни дворян, ни купцов, ни рабочих, не может не только работать, но и даже существовать. Это очевидный абсурд». Когда Шаховской пре­дупредил, что очень важна редакция доклада, чтобы не навести царя на мысль о «забастовке» министров, ибо именно это слово он употребил во вчерашнем заседании, это привело к новой стычке. На замечание Сазонова, что Харитонов составит журнал засе­дания как надо, Горемыкин ответил, что, пока он председатель Совета министров, он составления такого журнала не допустит. На заявление Сазонова, что в таком случае большинство Совета оставляет за собой свободу рук, последовал ответ, что это их частное дело.

Тогда Самарин потребовал откровенности. Он, Горемыкин, не сочувствует намерению большинства Совета отговорить царя. Вчера в присутствии царя он сказал, что ходатайства, подобные московскому, ставят цель создать оппозицию уходу великого князя, имеющую скрытые цели. Но то же самое делают и ми­нистры, следовательно, они тоже оппозиция и тоже со скрытыми целями. В ответ Горемыкин снова напомнил, что с первых дней войны был против того, чтобы царь стал во главе войск. Но те­перь, когда царем принято безоговорочное решение, «та агита­ция, которая идет вокруг этого вопроса и связывает с требова­нием министерства общественного доверия, т. е. с ограничением царской власти, является не чем иным, как стремлением левых кругов использовать имя великого князя для дискредитирования государя императора».

На возражение Самарина и Щербатова, что вся Московская дума — не только «левые» (т. е. кадеты), но и правые вплоть до Шмакова (крайнего реакционера) — проголосовала за доверие великому князю, Горемыкин твердил свое: в идеальность побуж­дений москвичей он не верит, и весь шум вокруг Николая Нико­лаевича «есть не что иное, как политический выпад против царя». Не помог и довод Сазонова, что «и левые и кадеты за свои шкуры дрожат. Они боятся революционного взрыва и не­возможности продолжать войну. Они боятся, что смена командо­вания вызовет этот взрыв», а также ответное замечание Самарина, что «протестуют все, до большинства членов Совета министров включительно», и нельзя поэтому обвинять всю Россию в том, в чем обвиняет Московскую думу глава правительства. Горе­мыкин продолжал стоять на своем.

«Очевидно,— заявил Сазонов,— что мы с Вами говорим на

разных языках. У большинства из нас вчера, после заседания в Царском Селе, создалось тяжелое впечатление о значительном разделе между нами

и Вами. Я считаю необходимым заявить об этом откровенно. Мы радикально расходимся в оценке сов­ременного положения и средств борьбы с надвигающейся грозой». В ответ Горемыкин «усердно попросил» доложить царю о непри­годности его, Горемыкина, как председателя Совета министров. Тогда Щербатов поставил вопрос о непригодности всего пра­вительства: «Мы все вместе непригодны для управления Россией .при слагающейся обстановке... И я, и многие сочлены по Совету «министров определенно сознают, что невозможно работать, когда течения свыше заведомо противоречат требованиям времени. Нужна либо диктатура, либо примирительная политика. Ни для того, ни для другого я по крайней мере абсолютно не считаю себя пригодным. Ваша обязанность сказать государю, что для спасения государства от величайших бедствий надо вступать на гпуть направо или налево». Между двух стульев сидеть нельзя.

Дальнейшая перепалка обратила спорящие стороны к ко­ренным для них принципам. Царь — помазанник божий, говорил Горемыкин, «он олицетворяет собой Россию». Его воля прояви­лась, й верноподданные исполняют ее, невзирая ни на какие последствия. «А там дальше воля божья. Так я думаю и в таком сознании умру». Но, возразил Щербатов, «ни один военачальник, ни один корабль не пустят императора в заведомую опасность». «А если он, верховный вождь, укажет?» — возразил на это премьер. Ему ответил Поливанов: «Капитан корабля все-таки не пустит, хотя бы пришлось применить силу».

Но силы этой как раз и не было. «К сожалению,— констати­ровал Сазонов,— мы не имеем ни полномочий, ни возможностей капитана корабля». Поэтому остается одно средство — попы­таться еще раз «убедить».

В связи с этим речь пошла о том, как надо относиться к царской воле. Для царских министров это был вопрос вопросов. Для большинства членов Совета министров, подытожил Хари­тонов, вопрос решается следующим образом: если воля царя не вредна для России, ей надо подчиняться, если же вредна,— уйти. «Мы служим не только царю, но и России». Точка зрения Горе­мыкина была иной: для него царь и Россия — неразделимые понятия. «Русскому царю,— возразил на это Самарин,— нужна служба сознательных, людей, а не рабское исполнение прика­заний». Если развивать мысль Горемыкина, подхватил Сазонов, «то неизбежно заключение, что слова царя столь же священны, как слова Евангелия. Не забывайте, что популярность царя и его авторитет в глазах народных масс значительно поколеблены. Трудно при современных настроениях доказать совпадение воли России и царя. Видно как раз обратное явление». Горемыкин был хорош тем, что оставался последовательным. «В моем по­нимании существа русской монархии,— заявил он в ответ,— воля царя должна исполняться как заветы Евангелия».

Единственный министр, который полностью поддерживал Го­ремыкина,— А. А. Хвостов. На его взгляд, политика уступок в военное время недопустима. «Призывы, исходящие от Гучкова, левых партий Государственной думы... явно рассчитаны на го­сударственный переворот. В условиях войны такой переворот неизбежно повлечет за собой полное расстройство государствен­ного управления и гибель отечества. Поэтому я буду бороться против них до последнего издыхания». Выход, возразил Сазонов,— в создании кабинета, в котором не было бы лиц, заведомо не доверяющих законодательным учреждениям и который был бы «способен бороться с пагубными для России течениями не только снизу, но и свыше» ⁷⁵.

Последний тур борьбы между большинством Совета минист­ров и Горемыкиным связан с вопросом о прекращении засе­даний Думы и отношением к только что образовавшемуся «Про­грессивному блоку». В отрицательной оценке работы Думы и, сле­довательно, в требовании прекращения сессии как можно скорее расхождений не было. На заседании 24 августа Кривошеин пер­вым поставил вопрос о необходимости скорейшего роспуска, мотивируя тем, что «заседания без законодательных материалов превращают Государственную думу в митинг... а ее кафедру в трибуну для противоправительственной деятельности». Его тут же поддержали не только Шаховской и, конечно, Горемыкин, но и Поливанов.