Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)
Шрифт:
Расстояния в камере позволяли сделать четыре шага в одном направлении. Сев на место, Евгений Иванович зажмурился и обхватил голову руками. Первый разговор после вынужденного молчания, похоже, заново всколыхнул его душу.
– За что?
– произнес он с неподдельным отчаяньем в голосе.
– За что все это?
Гвоздев оторвался на секунду от своего узелка, внимательно на него посмотрел.
– Если под данным вопросом вы разумеете свою провинность перед существующей властью, то вопрос ваш бессмысленен. Но если в этих стенах вы успели подняться до осознания кармической сути человеческих судеб, то покопайтесь получше в своей душе, и я уверен, что ответ найдется.
Евгений Иванович поднял голову и минуту смотрел на Гвоздева осоловелым взглядом.
– Кстати о кармической сути, - добавил он.
– Вы не одолжите мне вашу дивную подстилку на первую ночь? Завтра надзиратель обещал позаботиться о моем спальном месте. Но в самом деле, не идти же ему ночью на склад.
– Возьмите, - сказал Евгений Иванович, тяжело вздохнув, поднялся и встал в углу, облокотившись о стену.
– Я никому не делал зла в своей жизни. Я хотел всего лишь спокойно дожить до старости. Мне оставалось до пенсии полтора года.
– Не печальтесь, - посоветовал Гвоздев, принимаясь за подстилку.
– Я поделюсь с вами простой истиной, Евгений Иванович, которая в подлинном свете открылась мне только здесь. Она не нова, но стоит того, чтобы иногда задуматься о ней. Каждый человек грешен. И каждый за те или иные дела свои достоин наказания. Если Бог решил наказать вас уже в этой жизни - то это к лучшему, поверьте. Значит, он еще не окончательно махнул на вас рукой.
Вдвое сложив и расстелив на полу подстилку, Гвоздев кинул под стол сильно похудевший узелок свой и моментально улегся.
– Да и если подумать хорошенько, - продолжил он уже из-под стола, - настолько ли серьезное это наказание, чтобы так переживать из-за него. В сущности, это и не наказание даже, а испытание - даже не из самых суровых. Что там будет дальше, об этом рано задумываться, а пока что речь идет всего-то об ограничении нашей с вами свободы перемещения в пространстве. Ну, еще об отсутствии привычного уровня комфорта. Все это, голубчик мой, пустяки. Подлинные испытания происходят в душе человека. Мой вам совет, считайте это не наказанием, а подарком судьбы, выкиньте из головы все заботы, забудьте о планах, о незаконченных делах, о времени - думайте о вечном, постигайте себя в этом мире. Так ли уж часто предоставлялась вам подобная возможность в вашей предыдущей жизни? Поверьте мне, Евгений Иванович, в этой камере перед вами открываются необозримые горизонты духа. Закажите в библиотеке хорошие книги. Полистайте для разгона хотя бы "Проголомены" Канта. Здешняя библиотека очень не дурна. Должно быть, она не состояла под вашим надзором.
– А что, вы действительно были шпионом?
– поинтересовался вдруг Евгений Иванович.
Гвоздев даже вылез из-под стола, присел на полу и посмотрел на Вольфа с искренним любопытством.
– Ну, я имел в виду, - немного смутился тот.
– Вас хотя бы за что-нибудь конкретное арестовывали?
– Вы хотите спросить - совершил ли я какой-нибудь проступок против гражданского общества? Формально, кажется, нет. А по существу, все мы, живущие здесь, ежедневно совершаем одно большое общественное преступление. Но это, впрочем, совсем другая тема для разговора.
– Я не понимаю вас.
– Значит, вы счастливый человек, Евгений Иванович.
Вольф вздохнул, подошел к столу и взял в руки книгу, которую Гвоздев достал из узелка.
– "Преступление и наказание".
– Да. Перечитываю, знаете ли, с большим удовольствием. Между прочим, только теперь вижу, что написано-то было не о том, а о нашем времени. И о нашей с вами судьбе в том числе.
– Что вы имеете в виду?
Иван Сергеевич усмехнулся слегка и облокотился о ножку стола.
– Я ведь не ошибаюсь - вы были призваны следить за идейной чистотой зольского книжного фонда? Скажите, эта книга еще хранится в городской библиотеке?
– Почему же нет? Из Достоевского на изъятие проходили только "Бесы".
– Ну да, ну да. Знаете, если со временем что-нибудь спасет Россию,
Вольф не ответил.
– Ее, правда, всегда бывает трудно осуществить в чистом виде. Под горячую руку всегда попадаются заодно и совершенно посторонние люди, как то: сестры, эсеры, интеллигенты и тому подобные. Но дело даже не в этом. В сути своей все удивительно просто. Дело в том, что если Бога нет, то все позволено, цель оправдывает средства, и в теории Раскольникова нет изъяна. Если же Бог есть, то есть нравственные заповеди, которые гласят, что ни убивать, ни грабить нельзя ни при каких обстоятельствах, и никакая цель не способна оправдать безнравственных средств ее достижения. Самое обидное то, что все, решительно все, что случилось с нами, до последней точки было предвидено, когда поколение, уничтожившее эту страну, еще и не родилось на свет. Вся судьба России предсказана и предупреждена. Но никто, ни один горлопан, из почитавших себя русскими интеллигентами, не дал себе труда понять. Так что же теперь удивляться? Наше с вами пребывание здесь -результат все той же идеи - Бога нет, и цель оправдывает средства. Ведь Бога нет, Евгений Иванович?
– Я ни в чем не виноват, - сказал вдруг Вольф, присел на край топчана и стал смотреть в угол камеры; взгляд его сделался горек.
– Вы, конечно, можете смеяться надо мной за эти эпитафии - смейтесь, пожалуйста, но имейте в виду, я всю свою жизнь старался никому не сделать зла. Если вы верите в Бога, тогда объясните мне, почему он так несправедлив. Почему одним в этой жизни дается все - деньги, слава, таланты - все! А другим ничего, ни даже спокойной человеческой жизни. Я в юности пробовал писать стихи - у меня не получалось. Пробовал рисовать - тоже не получалось. И я не роптал. Я думал - меня ждет обычная, тихая жизнь. У моего отца были деньги. Я не был ленив. Вы скажете - я мелко мыслю, не возвышенно, не философски. Но я хочу понять: если я создан на этой Земле человеком, с моими человеческими желаниями, надеждами, мечтами, то неужели только для того, чтобы я всю жизнь боролся с ними, гнал их от себя, стремясь к чему-то иному? Разве не естественно то, что я хотел немного человеческой радости, хотел, чтобы сбылись мои самые простые мечты. Если же с самого начала я должен был принести их в жертву каким-то абстрактным нравственным ценностям и не пытаться достичь ничего в этой кошмарной и нищей жизни, тогда я не понимаю, зачем было создавать меня таким? Между прочим, Иван Сергеевич, - добавил он тихо, - из райкома у меня было указание сносить все памятники, на которых есть надписи о загробной жизни, и уже были присланы рабочие. А я на свой риск заставил их затирать надписи, а не выкорчевывать плиты.
Показалось, он всхлипнул.
– Это, конечно, благородно, - совершенно серьезно кивнул Иван Сергеевич.
– Но что касается нравственных ценностей, вы напрасно считаете их абстрактными. Забвение их другими людьми, как видите, очень конкретно бьет сейчас по вашей личной судьбе, по тем же вашим мечтам и человеческим радостям. И так происходит всегда - в большей или меньшей степени, - Гвоздев задумался, помолчал минуту.
– Знаете, почему я верю в Христа? спросил он вдруг.
– Не потому, что он творил чудеса, не потому что воскрес из мертвых. В этом я как раз очень сомневаюсь. Я верю в Него потому, что те несколько правил - несколько несложных, всем понятных ограничений свободы человека - которые оставил Он после Себя, до сих пор остаются вернее, точнее и полнее многих томов законов, придуманных людьми для того, чтобы организоваться в этом мире. Любому количеству людей в любой точке земного шара достаточно придерживаться их между собой, чтобы там, где они живут, немедленно возникло то самое совершенное общество, к которому так стремятся люди во все времена.