Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

Гусейнов Рустам

До дома ее в то время вызвался провожать Харитон. Когда дважды или трижды он встречал их на улице вдвоем, кивал им и она ясно видела в те секунды - надеялся, что кивком общение их и ограничится. Но Харитон всякий раз протягивал ему руку, и ему приходилось пожимать ее. Кажется, что тогда он уже казался ей интересен. В сравнении с непотопляемой деловитостью Харитона представлялась ей в нем какая-то загадка.

Потом однажды вечером он спустился к ней на этаж.

– Добрый вечер, - сказал он, улыбнувшись застенчиво, когда она открыла ему входную дверь.
– Простите, Вера, не могли бы вы нам помочь? Понимаете, оболтусу моему пара в четверти по литературе светит.

Как приехали мы сюда, его учительница трижды к доске вызывала - две двойки, одна тройка с минусом. Он в математике хорошо разбирается, физикой, химией увлекается. А русский с литературой отказывается понимать - ничего с ним поделать не могу. Теперь домашнее сочинение им задали - лирика Лермонтова - для него решающее. Он полдня сегодня сидел, ни строчки не написал. Говорит, не знает, о чем писать. Учительница сказала - за списывание с учебника двойка, а своих мыслей у него нет. Я за него писать не могу - к честности его приучаю; да, по правде, не сказать, что и сам очень разбираюсь. Вы не очень заняты сейчас? Не могли бы посидеть с ним часок, помочь ему? Он вообще-то парень самостоятельный, но тут такая ситуация - новая школа, другие учителя. Он освоиться еще не успел. Плачет - говорит, с двойкой в четверти его в пионеры не примут.

– Хорошо, конечно, пусть приходит, - кивнула она.

– Спасибо, - поблагодарил он, и пошел к себе.

Через минуту к ней спустился Игорь с тетрадкой и книжками, пробормотал:

– Здравствуйте, Вера Андреевна.

Вид у него был довольно понурый.

Они просидели над Лермонтовым гораздо более часа. Сочинительство, в самом деле, давалось Игорю с трудом. Она рассказывала ему о Лермонтове, о его судьбе, о поэзии, о лирике, о вдохновении, о любви. Она объясняла ему:

– Стихи - это жизнь поэта. Пушкину для жизни и для стихов всегда хватало того, что он видел сам, что происходило вокруг него. А Лермонтову всегда было этого мало. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Он кивал и смотрел в стол.

– Ну, так запиши.

Он писал: "Лермонтову было мало жизни."

Он задал ей за все время только один вопрос:

– А зачем вообще нужно писать в рифму?

Они закончили сочинение за полночь. Последние полчаса Паша провел вместе с ними - только головой качал, наблюдая за их творческим процессом.

– Спасибо вам огромное, - сказал он ей, прощаясь.
– Отняли у вас вечер. Мне очень неловко, честное слово.

– Ничего страшного, - улыбнулась она.
– Приходите еще.

И он пришел - через день - принес ей плитку шоколада.

– Четыре, - сообщил он.

– Ну вот видите, - рассмеялась она.
– Я тоже не тяну на отлично.

– У вас, Вера, отсутствует классовый подход к анализу лирики Лермонтова.

Она поставила чайник, разломала шоколад на дольки. Они пили чай под абажуром у нее за столом, рассказывали друг другу о себе.

И, кажется, уже тогда она что-то чувствовала к нему, что-то особенное, не похожее на другие чувства. Ей нравилось даже, как он пил чай - почти не отрывая чашки от стола, склоняясь над ней, глядя при этом исподлобья.

– Как у вас дела на работе?
– в какой-то момент спросила она его.
– Освоились?

И он сразу как-то потух весь.

– Трудно это сказать, - пожал он плечами.
– Очень много тут всего... нового. Знаете, Вера, что такое юриспруденция? добавил он вдруг.
– Это вера в то, что человечество способно само организовать свою жизнь. Вера в разум человеческий.

С того дня она часто думала о нем. Виделись они не каждый день, а разговаривали и того реже. И она скучала по нему, гадала -

зайдет или не зайдет он к ней сегодня, и радовалась всегда, если заходил он - домой или в библиотеку. Собственно, именно этого, только этого и нужно было ей - видеть его почаще, разговаривать, бережно хранить в душе свое новое, ей самой во многом странное, чувство, не рассуждая ни о чем, не загадывая ничего. И так все, наверное, могло бы и продолжаться сколь угодно долго. Потому что, конечно, никогда бы ни слова не сказала она ему об этом, потому что он был женат, потому что все, что могла она представить себе о них - о них вдвоем - было слишком далеким от реальности.

Она проснулась в это воскресенье рано, хотя заснула едва не под утро.

Она запомнила свой сон. Ей снилось большое безлюдное поместье - барский двухэтажный дом с колоннами, старинный парк. В летние густые сумерки мимо обветшалых статуй, мимо заросшего пруда она шла к дому. И странно - как будто поместье это было ей знакомо. Как будто уже снилось оно ей когда-то. Как будто уже не в первый раз во сне оказывалась она в нем. Полукруглая лестница с двух сторон поднималась ко входу в дом. И когда уже подходила она к ней, из двери наверху вышла молодая женщина с веселыми глазами в сером закрытом платье, в широкополой шляпе, нежно улыбнулась ей.

– Nous t'attendons, mon amie. Il y a de'ja' longtemps que tout le monde est la'. Comme de temps que tu t'es promene'e! *

__________________

* Мы ждем тебя, дорогая. Все давно собрались. Как долго ты гуляла!

Из открытой двери лился на лестницу яркий свет, слышались голоса. И что-то несказанно теплое, ласковое, что-то, чего не знала она наяву, было во взгляде этой женщины, в ее улыбке, в словах.

Должно быть, что помог вчера эйслеров спирт. Весь этот день Вера Андреевна чувствовала слабость, болезненную тяжесть в голове и в теле, но ни насморка, ни кашля не возникло у нее, и температура не поднялась.

Все это воскресенье провела она одна. С утра, выпив чаю, ушла она из дома, когда еще все спали, и вернулась только к обеду. Вернувшись, никого не застала в квартире. Не было ни Борисовых, ни Шурика, ни Аркадия Исаевича. Часов до шести пролежала она на постели с книгой, но прочитывать получалось у нее не больше, чем по странице за полчаса. И чаще, чем в книгу, смотрела она в окно, за которым серое небо сменилось к середине дня грязновато-белым, к вечеру - синим. Потом незаметно для себя она задремала.

Проснулась она уже в сумерки от быстрого радостного вальса, который играл за стенкой Аркадий Исаевич. И была с ней странная штука спросонья - этот вальс, еще не открывая глаз, она не только слышала, но и видела - не во сне уже, наяву и очень ясно. Каждая нота рождала перед закрытыми веками цветной невесомый шарик, десятки и сотни которых складывались в пеструю мозаику - подвижную, постоянно обновляющуюся и живую. Мелодия слышна была ей отчетливо. Эйслер исполнял как всегда виртуозно. Разноцветные разновеликие шарики соединялись в цветы, хороводы, водовороты, кружили перед ней легкий причудливый танец. Было очень-очень красиво.

Но, к сожалению, вальс оказался коротким. Как только музыка стихла, шарики разом рухнули все и пропали. Она открыла глаза, и через несколько секунд Эйслер постучался к ней в дверь.

– Чей это был вальс?
– спросила она, когда зашел он в комнату.

– Шопена, - ответил он.
– Вы спали?

– Нет уже. Как там Шурик?

– Шурик сейчас у тетки на набережной. Он заберет свои вещи и вернется ко мне ночевать. Я, Верочка, решил оставить его у себя.

– Как это оставить?
– изумилась она.