Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)
Шрифт:
Иван Сергеевич развел руками.
– С этим я ничего поделать не могу. Я уже давно заметил, что следствие располагает о моей жизни гораздо большими сведениями, чем я сам.
– Не надо лицемерить, гражданин Гвоздев, - нахмурился Харитон.
– Вы отлично знаете, о ком я говорю. Я говорю о руководителе антисоветской группы, в которую входили вы, некто Глеб Резниченко и, очевидно, еще ряд лиц, сведения о которых вам придется предоставить следствию.
Гвоздев покачал головой.
– Мы с вами договорились в самом начале, гражданин следователь. Никого оговаривать я не буду.
Харитон вдруг резко затушил папиросу в пепельнице,
– НКВД не вступает в договоры с врагами народа, - произнес он раздельно и зло.
– Вам придется отвечать на поставленные вопросы.
Иван Сергеевич снял с носа пенсне, подышал на него, потер о полу пиджака, устало покосился на Харитона.
– Если материалы следствия изобличают меня, - кивнул он, я готов признать в частности, что состоял в международном диверсионном центре Чемберлена-Конфуция. Конспиративное название центра - ЧК. Но в одном я совершенно уверен, гражданин следователь - кроме меня, никого из советских граждан в этом центре не состояло.
Что-то словно соскочило с предохранителя в мозгу у Харитона. Одним резким движением он расстегнул кобуру, выхватил из нее маузер и ткнул его под подбородок Гвоздева.
– Издеваться надо мной будешь, сука!
– заорал он ему в лицо.
– Прикончу тебя сейчас прямо здесь, как падаль - при попытке к бегству. Ну, что?!
– упирал он ствол в заросшую щетиной шею.
– Хочешь, вражина, проглотить девять грамм?! Хочешь?!
Иван Сергеевич молчал и только вынужденно склонялся назад под давлением дула.
Бешеная бессильная злоба, в которой рвалось наружу все напряжение последних дней, душила изнутри Харитона. Наверное, если можно было б, он в самом деле пристрелил теперь Гвоздева и не в один прием, чтобы еще покорчился тот на полу. Но даже ударить его было сейчас нельзя.
Он спрятал пистолет в кобуру, вернулся за стол, слегка дрожащей рукой взялся за перо, записал в протокол:
"вопрос: Имея ненависть к Советской власти, вы на протяжении последних трех лет состояли активным членом антисоветской шпионско-вредительской организации под руководством разоблаченного НКВД прокурора Зольского района Кузькина Павла. Следствие требует от вас чистосердечных показаний."
Записав это, Харитон вспомнил вдруг, что Кузькин появился в Зольске в марте этого года - недели через две после того, как Гвоздев был уже арестован. Он понял, что поторопился - халтуры в этом деле допускать было нельзя.
"Ладно, - постарался он взять себя в руки и рассуждать спокойно.
– Арестуем брата, поработаем с этим Резниченко что-нибудь наклюнется. Надо Леонидова подключать," - решил он, прикуривая очередную папиросу, и мрачно уставился на Гвоздева.
Тот сидел, потупясь.
– Значит, вы отказываетесь давать чистосердечные показания?
– спросил он сурово, но уже спокойным голосом.
Иван Сергеевич молчал.
Харитон нашарил левой рукой кнопку звонка, спрятанную под столешницей.
В двери немедленно появился охранник.
– Уведите, - коротко приказал ему Харитон.
Глава 31. ЛЕОНИДОВ
Придя в библиотеку к половине двенадцатого, Вера Андреевна обслужила дожидавшегося ее посетителя, крупными буквами написала на листе бумаге записку: "По техническим причинам библиотека откроется в 15.00" - прикрепила ее снаружи к двери, заперла замок и отправилась в отдел культуры.
Фаечка Филиппова - секретарша Вольфа - симпатичная, курящая
– Верочка, милая, да ты что!
– замахала она руками в ответ на просьбу ее оформить расчет.
– Я этих бумаг и пальцем не коснусь, пока кого-нибудь не пришлют. Потерпи ты немного - не оставят же меня тут одну надолго, - волнуясь, полезла она в сумочку за папиросами.
– Я здесь, наверное, поседею скоро. Из управления сегодня звонили, из финотдела приходили, и оттуда, кивнула она головою набок.
– А что я им скажу?
– прикуривая, всхлипнула она.
– Два года мы здесь с Евгением Ивановичем вдвоем сидели, и никогда я за ним ничего такого не замечала. Сама боялась ему все время невпопад чего-нибудь ляпнуть. Что же это такое, Верочка? Все талдычат они - бдительность, бдительность. А как ее проявлять эту бдительность? Сыщик я им что ли? Ты вот могла себе о Вольфе что-нибудь такое представить? А что же они от меня хотят? Какие я им дам показания? Самой мне их что ли придумывать? Уж если Евгений Иванович враг, как тогда вообще в человеке разобраться можно?
Вере Андреевне некогда было утешать ее. И вскоре она оставила Фаечку одну со своими переживаниями.
Ей надо было успеть до обеда еще одно дело, и домой она вернулась только в половине третьего. Эйслер вышел к ней на кухню, когда, торопясь, готовила она себе обед, присел за стол.
Она обо всем рассказала ему с утра: о том, что Паша порвал эти списки, о том, что заступился за Гвоздева, о том, что его хотят арестовать, о том, что они любят друг друга и сегодня уедут к нему - на заброшенный хутор в пятнадцати верстах от станицы Вислогузы. Но в тот их разговор за завтраком, она видела, Эйслер не изменил своего настороженного отношения к Паше. И она догадалась, конечно, что дело не в Паше, а в том, что старику горько расставаться с ней.
– Ну, что, - спросил ее теперь Аркадий Исаевич, - дали вам расчет?
Она покачала головой.
– Разумеется. По правде говоря, все это совершеннейшее безумие - то, что вы затеяли.
– Безумие, Аркадий Исаевич, - то, что творится вокруг нас, то, в чем живем мы здесь - большое всеобщее безумие. И вы это знаете. А постараться уйти от всего этого - по-моему, самое разумное из того, что можно предпринять.
– Вы-то, в отличие от Павла Ивановича, не принимали участие в том, что творится.
– Это только так кажется, Аркадий Исаевич. Просто должности есть более чистые. Но разве не в каждой второй из книг, которые я выдавала в библиотеке, написано, что так все и нужно? Разве не в каждой из газет, которыми вы торговали, написано, что еще недостаточно в нас кровожадности?
Эйслер помолчал какое-то время.
– Знаете, Вера, - сказал он затем.
– Для себя я сегодня уверился в одном - в том, что все это не будет продолжаться вечно. Я скажу вам - почему. Потому что всякая диктатура - это унифицированная система, которой на каждом месте требуется унифицированный человек - шестеренка, крутящаяся в ту сторону, в которую нужно. А люди все слишком разные, чтобы укладывать их в шаблоны. Если уж на должности прокурора мог оказаться человек с совестью, что тогда говорить об остальных. Это все вздор, будто можно воспитать всех под одну гребенку. Никогда это им не удастся. А значит, жизнь сама рано или поздно вырвется за рамки идеологических табу, политических установок - это неизбежно. Я, может быть, и не доживу, а вот вы - наверное.