Игра Эндера
Шрифт:
— Значит мы опять скатываемся к старому пути развития.
— Нет, есть несколько отличий. Ныне мы надежно защищены в одном плане — вряд ли кто-нибудь сможет воспользоваться ядерным арсеналом оружия. Теперь мы сможем убивать друг друга тысячами вместо прежних миллионов.
Питер хмыкнул.
— Вал, все находится в полной готовности. Сейчас многочисленный интернациональный флот и армии существуют в рамках американского приоритета. Когда война с баггерами будет окончена, вся эта неисчислимая и мощная сила лопнет, как мыльный пузырь, исчезнет, потому что все сейчас зиждется на страхе перед баггерами. Тогда мы оглянемся вокруг и увидим, что все старые союзы давно изжили себя, умерли, канули в далекое прошлое, кроме одного — Варшавского Договора. Все превратится в маленький доллар, в который нацелено
Что беспокоило Валентину больше всего, так это то, что Питер казался абсолютно спокойным, без тени волнения.
— Питер, почему, ради чего я должна признать все твои бредни блестящей идеей и гениальной возможностью проявить себя?
— Ради нас обоих, всех нас, Вал.
— Питер, тебе всего двенадцать лет. Мне десять. У них ведь достаточно аргументов для подобных малолетних выскочек. Они обзовут нас несмышлеными детьми и цыкнут, а этого вполне достаточно, чтобы загнать нас в угол, как мышек.
— Но мы ведь думаем и размышляем совсем не так, как дети. Разве нет, Вал? И разговариваем мы иначе. А кроме всего прочего, мы пишем абсолютно не по-детски.
— Отлично, от смертельных угроз мы перешли к сочинениям на вольную тему. Я так понимаю, это и есть кульминация беседы, правильно, Питер?
И тем не менее Валентина почувствовала себя явно польщенной. Сочинения и письменные сообщения — это то, что у Валентины всегда получалось лучше Питера. Они оба прекрасно знали об этом. Однажды Питер весьма образно выразился на этот счет. Он сказал, что всегда выискивает то, что люди ненавидят больше всего, а затем этим же третирует их, Валентина, наоборот, выясняет, в чем люди преуспевают, а затем ласкает их слух подобной лестью. Конечно, данное признание звучало весьма цинично, но это была правда. Валентина легко убеждала людей и склоняла их к своей точке зрения — ей всегда удавалось доказать им, что они сами хотят того, что она добивается от них. С другой стороны, Питер легко запугивал людей, легко вызывал состояние страха к тому, что задумал. Когда он впервые заговорил об этом и изложил свою теорию, она долго возмущалась и даже обиделась. Ей очень хотелось верить, что она правильно поступает, убеждая других, потому что она права, а не потому, что умнее. При этом она сама забывала, сколько раз доказывала себе, что совсем не желает эксплуатировать людей теми методами, которыми так классно владеет Питер. Но мысль о том, что она может оказывать влияние на других людей, пришлась ей по вкусу. Однако, это было не просто влияние. Люди легко оказывались под ее контролем, и при всем этом, у них самих возникало желание исполнять ее волю. Она стыдилась, но подобная власть доставляла ей удовольствие, и она уже не раз пользовалась своим умением. Она заставляла учителей поступать так, а не иначе. С одноклассниками вообще не было проблем. Для нее было не трудно заставить отца и мать видеть события и вещи своими глазами. Иногда ей удавалось подчинить даже Питера. Но что больше всего пугало ее, так это то, что она прекрасно понимала Питера, симпатизировала ему и даже в душе поддерживала его внутренние побуждения. В ее сердце Питер занимал гораздо больше места, чем она сама себе признавалась. Однако она всегда говорила себе: «Ты мечтаешь о власти и могуществе, Питер, но по-своему, я намного могущественнее тебя».
— Я изучал историю, — сказал Питер. — Я изучал теории человеческого поведения и мотивации. Всегда были времена, когда мир переделывал и переустраивал сам себя. Но если верно выбрать момент, то верные и точные призывы могут изменить ситуацию, перевернуть весь мир. Вспомни Перикла и Афины, Демосфена…
— Да, им удалось дважды превратить Афины в развалины.
— Периклу, да, но Демосфен был прав в отношении к Филиппу…
— А может просто спровоцировал его…
— Ты так думаешь? Впрочем, так поступают все историки — увертываются, играют в слова по поводу причины и следствия вместо того, чтобы назвать вещи своими именами. Всегда существуют периоды, когда мир находится в состоянии движения, своеобразного ожидания перемен. И тогда верное слово, произнесенное в нужном месте, может всколыхнуть мир. Томас Пайн Бен Франклин, например. Бисмарк. Ленин.
— Не
Но она не соглашалась с братом только в силу привычки; она поняла, куда он клонит, и расценивала все, как вполне возможное.
— А я и не ожидал, что ты поймешь все сразу. Ты ведь до сих пор веришь, что учителя знают что-то стоящее, на чем следует заострить внимание.
— Я поняла больше, чем ты думаешь, Питер. Значит, ты отводишь себе роль Бисмарка.
— Я рассматриваю себя, как человека, знающего каким образом внедрить нужную идею в общественное сознание. Разве тебе не приходилось слышать фразы, очень умные фразы, Валентина. А через неделю или две те же самые фразы произносили взрослые, и они уже не казались странными. Они могли даже попасть в видеосводки или пересылаться по сети. Разве тебе не приходилось с этим сталкиваться?
— Но я всегда отдавала себе отчет, что слышала их раньше, от других людей и при других обстоятельствах, и воспринимала все как повторение.
— Ты ошибаешься. Кроме нас, моя маленькая сестренка, в мире, пожалуй, еще найдется тысяча другая таких же умных и сообразительных людей. Многие из них прозябают где-то в безвестности. Учат вредных тупых ублюдков или проводят узкие исследования в никому не нужных областях. И только считанные единицы из них обладают хоть какой-то властью.
— Полагаю мы будем из тех, которым улыбнется счастливая звезда могущества…
— Не иронизируй, это глупо, как шутка про одного кролика, Вал.
— Которых, я думаю, немало развелось в наших лесах, особенно в последнее время.
— Да, они скачут друг за другом вокруг нашего дома.
Валентина улыбнулась, представив комичную картину, и тут же возненавидела себя за то, что нашла это смешным.
— Вал, мы можем уже сегодня сказать те слова, которые кто-нибудь еще сможет произнести через две недели. Мы можем сделать это сейчас. Мы не должны ждать, пока вырастем и сделаем какую-либо сносную карьеру.
— Питер, тебе всего двенадцать лет.
— Но для сетей возраст не имеет значения. Для передачи сообщения по сетям мы можем назваться как угодно.
— Для сетей мы всего-навсего ученики, мы даже не можем вступить в спор или начать обсуждение иначе, как через статус — «прочие мнения». А это означает, что нас вообще никто не услышит.
— У меня есть план.
— Я не сомневаюсь в этом.
Она старалась не выдать своей заинтересованности и всячески сдерживала желание поскорее услышать его соображения.
— Мы можем зарегистрироваться в сети как полноправные взрослые, под любыми вымышленными именами, если отец поможет нам обрести доступ и статус обычных взрослых горожан. Ведь это находится в его ведении.
— Ну и ради чего он это сделает? Ведь у нас же есть школьный статус, чтобы общаться со всем миром?
— Нет, Вал. Я вообще ничего не хочу говорить ему. Ты скажешь ему, что очень волнуешься и переживаешь за меня. Ты расскажешь, как я изо всех сил стараюсь хорошо вести себя в школе, и как это тяжело дается мне. Мне приходится подавлять себя, и это сводит меня с ума. Что мне абсолютно не с кем поговорить на равных. Что здесь вообще нет никого, равного мне по интеллекту. Что взрослые просто смеются надо мной, потому что я очень молод, и отсылают меня к ровесникам. А те глупы, как пробки. В общем, ты убедишь его, что я на грани стресса.
Валентина вспомнила распятое, ободранное тельце белки и решила, что ее находка была частью хорошо продуманного плана Питера. Или, по крайней мере, он решил использовать свой садизм, как часть плана, когда уже вдоволь наиздевался.
— Так ты убедишь его разрешить нам воспользоваться правами его взрослого доступа, и утвердить наши псевдонимы в сетевой системе, чтобы мы могли вести дискуссии на том уровне, какого заслуживаем?
Валентина могла усомниться и оспорить его идеалы, но ничто не могло отвратить его от мыслей, подобных этим. Она не могла сказать ему: а почему ты думаешь, что достоин уважения? Она много читала об Адольфе Гитлере. Ее удивляло, каким он был в свои двенадцать лет. Нет, он не был таким же умным, как Питер, он вообще не походил на Питера, но он страстно желал славы и могущества. И что бы стало бы с миром, если бы в детстве он попал в молотилку, или его лягнула лошадь?