In the Deep
Шрифт:
— Откопала? Как?
— Мне помогли.
— Я п-понял.
Ничего ты не понял — опять. Мы валялись в кровати плечом к плечу и изучали проклятый потолок — один на двоих. Он был сер, там были стандартные флотские экономичные лампы, подло игнорирующие тот факт, что каюта офицерская, я — пилот, каких мало, и я не хочу видеть такое убожество.
Его Тень — скупердяй, а сынок у него старательно хочет быть правильным и говорить то, что нужно. И он почти научился обманывать
— Вряд ли ты понял. Если что — обрати внимание: мать умерла из-за меня.
— Д-да. Я услышал.
— И я убила друга, который так и не смог мне помочь.
— Да.
Это его «д-да» было едва ли не больнее, чем вся исповедь, и ведь что мерзко: прояви он сочувствие, меня бы стошнило. А вот поди ж ты: спокойная поддержка, оказывается, тоже неприятна. Сложная ты личность, Аска, хоть тебя и разобрала на запчасти первая попавшаяся ревнивая идиотка.
— Ты сволочь, Синдзи.
Он улыбнулся, кажется. Так иногда бывает: ты не видишь человека, потому что тебе лень повернуть голову, но этот человек так близко, что у тебя не остается выбора, кроме как ощутить эту самую улыбку.
— Знаешь, куда нас отправляют?
— Д-да.
И снова — да. И снова знает, лежит, молчит, врать мне пытается, мол дескать, он спокоен и ничего его не колышет. Да, я в курсе, что разбирая завалы в своих мозгах, сама сегодня проскочила мимо Его Тени, мимо милашки войд-коммандера. Черт, да я проскочила даже мимо треклятого тестового вылета, когда мне позволили полетать вдоль орудийных батарей.
«Сангоки» был хорошим кораблем, и я влегкую удержалась от того, чтобы назвать его девственно чистый ВИ именем своей матери. В голове упорно вертелась фраза «много чести», но разобраться бы еще: кому же все-таки ее много? Это был чужой корабль, словно чужая плоть, наросшая на тебя саму. Плоть, которая приживается, врастает, чешется, зараза, и ты такая терпишь этот зуд, смотришь не своими глазами в вечную пустоту, прикидывая, когда руки станут родными, когда тебе станет так же легко, как в «Сегоки», в который ты влюбилась с первого касания.
И вот снова: меня унесло мимо нашей суицидной миссии, мимо того, что билет, наверное, мне выписали в один конец.
— И что ты думаешь о задании?
— Я п-подумал, что ты заснула, — голос вроде бы и слегка с издевкой, но хороший все равно голос. Теплый.
— Ты не думай. Ты ответь просто.
— Думаю, что это задание б-без шансов.
— Спасти мир и подохнуть? Мило.
— Как в-вариант — просто подохнуть.
— И как тебе это нравится?
Синдзи помолчал, и я повернула голову в надежде разглядеть, что это там такое у него на уме. Обормотский профиль заострился, но в потолок он смотрел как-то упрямо и в то же время растерянно. Сложные мы все, сложные.
— Мне это вообще не нравится, — вздохнул он. — Н-надо просто бежать.
— Бежа-ать? — протянула я. — Круто. Ну-ка, просвети меня, как это организовать. Ты что-нибудь слышал о войд-десанте на борту?
— Слышал.
Теперь он тоже повернулся ко мне. Уверенный неуверенный обормот, у которого обострилось фронтирское чутье, который почуял, что его загоняют в капкан, и теперь рыщет в поисках лазейки, четко зная, что она всегда
Только вот мне это все не нравится, мне это все куда противнее, чем ход мыслей наших загадочных властелинов. Бежать? Спасибо, я попробовала, да и ты, придурок, тоже. Честно говоря, я бы не возражала, чтобы нас сейчас прослушивали.
— Запал-карта?
Синдзи поднял свою раскрытую ладонь над лицом и усмехнулся:
— Н-нет. Мне ее удалили.
А, ну логично. Об этом он может говорить вслух, это ниточка в пустоту, и пусть даже нас слушают, есть какой-то извращенный кайф в том, чтобы вот так общаться, обсуждая шансы на побег. Но черт, он ведь понимает, что я его только что хотела подставить?
Была уже такая тюрьма с камерой на двоих, помнится. Тюрьма, где приходилось разговаривать очень-очень осторожно. На Х67 это было, чего уж там.
— Мне эта ситуация кое-что напоминает, — сообщила я потолку. — Помнишь?
— П-помню.
Ну, вот. Можно теперь молчать, вспоминая, улыбаясь, можно смаковать свое прошлое, потому что нет больше того города, да и вообще ничего нет. По нашему прошлому с завидной регулярностью долбили планетарным оружием.
— Ну вот куда ты бежать собрался, а? — в сердцах сказала я. — Ты ничему не учишься?
Синдзи рывком сел в кровати и развернулся ко мне — взгляд сверху вниз, губы подрагивают. Аж страшно, подумала я, забрасывая руки за голову и приподнимая бровь. Мол, чего психуем?
— А чему я д-должен учиться? — скрипуче произнес Синдзи. — Тому, что в космосе иногда умирают?
— Я надеюсь, ты это всегда знал.
— О, ну да. А еще мне надо помнить об ответственности, да?
Я поморщилась. Слово «ответственность» прозвучало каким-то совсем уж ругательством. Мне, как и ему, неохота считать, сколько планет стало Предвестиями, пока беспамятный обормот срубал барыши за андроидов-танцовщиц. Но вот о жертвах имперской машины за нашими спинами мог бы и подумать.
«Вот как так бывает, а?!»
Он мне ручку гладил, Аянами на руках таскал. Да черт, он зазеркальца Нагису за борт не вышвырнул! И вот сидит сейчас, глазами сверкает в духе: да клал я на ваше человечество. Хотя что тебя удивляет, Аска? Человеки и человечество — несовместимые объекты любви. Это только ненавидеть можно и всех скопом, и каждого по отдельности. А вот любить…
— Сбежать от судного дня, — задумчиво произнесла я. — Ты почти гениален.
— Космос б-большой, — уже спокойнее сказал Синдзи, облокачиваясь на стену. — Там найдется даже такое место, г-где никогда не слышали о червоточинах.
Бесит. Черт, бесит.
— Слушай, деятель. Вот откуда это у тебя, а? Весь этот космический пофигизм?
Синдзи грустно улыбнулся. Эх. Твою бы улыбочку вот эту — да в старшие классы школы: девчонки бы из трусиков сами выпрыгивали. Мудрый, обреченный, всепонимающий — хочется обнимать и изо всех сил жалеть.
— Я устал, Аска.
Ну конечно. Его Сын, надежда всего и вся, но притом нахрен никому не нужный как человек. Простое психологическое уравнение с неизвестными, которые складываются в отчетливое ругательство. Не люблю — ни математику, ни психодинамику.