Инфракрасные откровения Рены Гринблат

Хьюстон Нэнси

Niente^[246]

— Азиз, слушаю.

Итак, если на экране высвечивается незнакомый номер, ее мужчина отвечает. Рене — нет. Незнакомцу — да.

— Это я, любимый…

Не голос, а противное воронье карканье…

— Алло…

Она откашливается.

— Это я, Рена.

Глухое молчание.

— В чем дело, Азиз? Ты меня слышишь?

— Слышу, но…

— Подожди, любимый… Я попала в ужасный переплет… Знаю, дома все плохо, но здесь тоже… Ты не поверишь! Понадобятся недели, чтобы все рассказать…

Начнем завтра… Ты все еще намерен встретить меня в Руасси?

Нет ответа.

Что происходит?

— Если нет, ничего страшного, я возьму такси, — торопливо сообщает она. — У тебя наверняка есть занятия поважнее — в десять-то утра! Придется, правда, одолжить деньги у Ингрид, потому что…

— Рена.

— Что?

Снова пауза.

— Что, Азиз? Говори же. Ты разозлился, что я не вернулась раньше…

— Рена… мы б-б-больше н-н-не…

Черт! Раз он заикается, значит, дело совсем плохо…

— …вместе. Я р-р-решил не переезжать на улицу Анвьерж.

— Когда ты это решил?

Ну что за вопрос: когда? Азиз не отвечает.

— Но… Почему? Что случилось? Я тебя обожаю, Азиз! И хочу одного — жить вместе с тобой.

Мертвая тишина.

— Это из-за того, что я еврейка, да? Айша все-таки тебя уговорила…

— Нет, Рена, н-н-не п-п-поэтому… А п-п-по-тому, что ты — ничто. Ноль. Вот и все. В-в-все из-за эт-т-того. Я — не пустое место. И должен думать о себе.

— Я ни слова не поняла из того, что сейчас услышала.

— П-п-прости, если причинил т-т-тебе боль.

Связь прервалась.

«Если ты причинил мне боль? — повторяет она, не веря своим ушам, бредя по темному коридору. — Просто умора! Если ты причиняешь мне боль…»

Рена сейчас не может общаться с Ингрид. Она останавливается у Bagni signore^[247], открывает дверь, входит, ни на кого не глядя, направляется к последней раковине, поднимает глаза и вглядывается в зеркало.

Tutto^[248]

Она была почти готова увидеть не свое отражение, а белый кафель стены напротив. В голове безостановочно, как навязчивый припев, крутится фраза Азиза: «Ты — ничто». Чушь! Вот оно, ее лицо. Рена пытается поймать взгляд.

Последние снимки Арбус, сделанные в июле 1971-го, прямо перед самоубийством: худая, напряженная, неуверенная женщина в черных кожаных брюках, очень коротко стриженная, под глазами синяки… «Откуда этот ее нейтралитет на грани безумия? — вдруг спрашивает себя Рена. — Почему она отказывалась считать одну вещь лучше другой? Была упрямо слепа к несправедливости. Как получилось, что ее интересовало только частное? Каждое, любое, каждая вещь, каждая особь?»

Например телефон-автомат… — подсказывает Субра. — Она была открыта всему на свете.

«Да. Приятие другого до самоотречения. Полупрозрачные, просвечивающие изображения Дианы на пленке, пронизанные светом, — отвечает Рена. — Она написала другу на обороте открытки: “Я больше всего хочу навсегда стать глазом, приникшим к замочной скважине…” Что видела эта женщина? Что пережила в своем нью-йоркском детстве, в богатом еврейском семействе, чьи привилегии были ей так ненавистны? Какое зло она была вынуждена однажды превратить в благо, а потом все время

уравнивать этические нюансы? Я тоже кто-то, Азиз!»

Она наклоняется над раковиной, смачивает лицо холодной водой. Сверкающие капельки летят в разные стороны.

Ты лишилась жениха, — напоминает верная Субра, — но заново обрела отца. А вернувшисъ в Париж, купишь новую камеру…

Aspetto secondo^[249]

Она возвращается в зал ожидания. На часах восемь вечера. Ингрид сидит, сложив руки на сумке, не читает, не говорит по телефону, ни с кем не переписывается. Просто ждет. Рена опускается на соседний стул, пристраивает поудобнее ладони.

— Никаких новостей?

— Пока нет. Странно, тебе не кажется? Два часа прошло…

— И правда долго. Может, была очередь в рентгеновский кабинет. Самых тяжелых больных пропускают в режиме cito^[250]!

— Не исключено. Ты-то как? В Париже все в порядке?

— Э-э-э… нет.

— Ох, Рена…

Против всяких ожиданий, Рена поворачивается к мачехе и начинает рыдать у нее на плече.

— Рена… Дорогая моя… — Ингрид гладит ее по голове. — Вот, держи. — Женщина роется в сумке, достает пачку бумажных платков и две купюры по пятьдесят евро. — Вытри нос. И не перепутай платочек с деньгами, они понадобятся тебе в Париже! Ну же, улыбнись!

Рена подчиняется. Почему? Поди пойми…

— Не сходишь к администратору? Тебе проще, ты говоришь по-итальянски… Нужно хоть что-нибудь выяснить.

— Конечно. — Рена вскакивает.

Увы, девушке на приеме ничего не известно.

— Неужели вы не можете связаться с врачом, который занимается синьором Гринблатом?

— Мы не имеем права отвлекать докторов, но я попробую позвонить на пост, подождите. Вы сказали, что его увезли на рентген?

Она набирает номер. Рена наслаждается музыкой чужого языка, смотрит на усталую женщину, нервно постукивающую карандашом по столу: ей лет пятьдесят, очки спущены на кончик носа, она часто, привычным нервным движением поджимает губы. Когда-то эта дама была очень хороша, но жизнь не пощадила ее красоту. Она смотрит на высокое окно в стене напротив, но не видит ни предзакатного неба, ни черной от пыли лепнины XVI века, ее занимают собственные неурядицы — виновницы глубоких морщин на лбу между бровями… Интересно, она знает, что Тимоти Лири все еще летает вокруг Земли, слышала новые записи Леонарда Коэна? Что бы ответила эта итальянка, скажи я, что мой старший брат Роуэн Гринблат — выдающийся джазовый скрипач, гений импровизации?

— Signora…

— Si…

— Меня попросили передать, чтобы вы проявили терпение.

— Мы терпим уже два часа! Это ненормально!

— Мадам, вашим отцом занимаются, понадобились дополнительные обследования.

— Какие именно?

— Я больше ничего не знаю, но время у вас есть. Сходите подкрепитесь.

— Мы успеем поужинать?

— Да. Врачам нужно время. Больше я ничего не могу сделать.

Aspetto terzo^[251]