Инфракрасные откровения Рены Гринблат

Хьюстон Нэнси

Поедешь сейчас в Сиену? — изумляется Субра. — В двенадцать ночи? Одна? Отправишься на поиски комиссариата? Без прав?!

«Нет, — отвечает Рена. — Я просто… ну… лягу спать, а утром посмотрим. Может, окажется, что это был дурной сон».

Она тащится, как улитка, а Субра нудным тоном перечисляет преимущества и неудобства этой furto^[219].

Азиз тебя не достанет… твои сыновья тоже… И Шрёдер

до тебя не доберется… С другой стороны, твои сбережения, и так уже прилично обкусанные этим отпуском, не сегодня завтра улетучатся, если не успеешь заблокировать карту…

«Но при мне остались билет и паспорт! — говорит Рена. — И послезавтра я стартую из аэропорта Америго Веспуччи, и только это и важно! Все остальное… ну что же, все остальное как-нибудь уладится».

Notturno^[220]

Азиз — нет Азиза — Париж далеко — работы у меня больше нет — Туссен, Боже, он станет отцом, рано быть родителем в двадцать шесть — да, мне было всего двадцать, когда он родился, но… но… Керстин, на помощь! Нуждаюсь в сеансе мозговой акупунктуры! Освободи меня от мыслей! Еще два дня. Всего два дня. Я возвращаюсь, Азиз, умоляю, дождись меня! Мы снимем лучший репортаж о ситуации в парижских предместьях, клянусь тебе! И продадим его в самые крупные газеты мира. Я знаю, в это трудно поверить, когда сидишь в номере пансиона на окраине Сиены, но… но…

Она вытягивается на кровати, смотрит в сиреневый мансардный потолок.

В месте, напоминающем термы Каракаллы в Риме, я слушаю оперу на пленэре. Посреди сольной арии сопрано встаю и начинаю колотить сидящих вокруг людей по головам, бью очень сильно…

Рена просыпается. Идет к окну. Стоит, обнаженная.

Туман. Неподвижный бесшумный мир, даже собаки не лают. За окном сквозь призрачную дымку проглядывает фруктовый сад. Как насчет фотографии в инфракрасном изображении? Не получится, камеры больше нет.

Оставайся там. Ничего не делай.

«Иногда (это было до тебя, Субра) солнце исчезало без предупреждения.

— Я люблю тебя, Роуэн.

— Заткнись, идиотка малолетняя. Помалкивай, дура несчастная, и убирайся.

— Но ты обещал помочь с таблицей умножения…

— Бедная маленькая дебилка. Ей девять, а она не знает таблицы умножения! Как тебе удается быть такой глупой?

— Помоги мне, я могу научиться! Пожалуйста, Роуэн, помоги, у меня завтра контрольная!

— Вон из комнаты, вонючка, не видишь разве, я занят…

На следующий день — продолжение разговора:

— Прости, что надоедала вчера. Прощаешь?.. Роуэн? Можно войти? Ты меня прощаешь?

— Ты правда сожалеешь?

— Да.

— Чем докажешь?

— Сделаю все, что ты скажешь.

— Ладно, дай руку. Закрой глаза… Вперед… иди за мной.

Мы

снова в гараже, но сейчас январь, и температура внутри минус двадцать! Холоднее, чем снаружи. В темноте наше дыхание материализуется в форме пара.

— Раздевайся догола.

Я снимаю пальто, потом — медленно — свитер.

— Давай, продолжай.

— Слишком холодно, Роуэн.

— Да неужели? Так вот она какова, сила твоей любви? Она гаснет на морозе? А ты ведь просила прощения, сказала, что сожалеешь, что хочешь доказать свою любовь к учителю! Да или нет?

— Да, но…

— Тогда подчиняйся.

— А вдруг папа с мамой нас застукают?

— Они заняты и сюда не придут.

— Я боюсь, Роуэн.

— Ты жалкая трусиха! Ты никогда ничего не добьешься.

— Не говори так!

— Тогда поторопись.

— Ладно…

Онемевшие пальцы борются с пуговицами и молниями. И вот я, голая, сижу на корточках, обнимаю руками-спичками худые ноги. Дрожу крупной дрожью, изумленная серо-зеленым цветом собственной кожи в полумраке гаража, а Роуэн — тепло одетый! — нависает надо мной и презрительно усмехается.

— Ладно, теперь ложись.

Спину леденит цементный пол.

— Вставай… Ложись… Вставай, говорю… Какого черта ты стоишь? Я приказал лечь!

— Роуэн, я совсем замерзла. Пожалуйста…

— Срань Господня, ты что, Принцесса на горошине? Может, мне развести огонь, чтобы согреть тебя, а?

Он закуривает, выдыхает дым, который смешивается с паром дыхания. Я начинаю плакать, но сразу перестаю — слезы замерзают на щеках.

— Рёва! — цедит сквозь зубы Роуэн. — Когда же ты повзрослеешь?

Рыдания рвутся из моей груди.

— Иди сюда, Рена. Ну же, подойди к своему старшему брату!

Он протягивает руки, прижимает меня к себе, утешает, укачивает, тихонько дует на шею — какие горячие у него губы! — а потом левой рукой зажимает мне рот и тыкает горящей сигаретой в спину. Раз… другой… третий… Три крика.

— Заткнись, чертовка! Ты замолчишь или нет?

Я киваю, сцепив зубы. Он резко отталкивает меня в сторону.

— Перестань ныть, идиотка, слышишь меня?

Я снова киваю, вытираю нос голой рукой, смотрю, как застывают на коже сопли.

— Ладно, Рена, успокойся. Кончено. Теперь все будет хорошо. Я хотел проверить, правда ли ты меня любишь или врешь. Ты выдержала экзамен и можешь одеться. Мы с тобой — единое целое, так?

— Да.

— Ты будешь вознаграждена за послушание. Рада?

— Да.

— Гордишься собой?

— Да.

— И ты никому не скажешь о том, что здесь было?

— Конечно, нет, Роуэн.

— Клянешься?

— Клянусь.

Увы, тем же вечером Люсиль принесла мне выглаженное белье, когда я готовилась принять ванну, и заметила на левой лопатке треугольник из красных круглых ранок.

— Что это такое?!

Звук в ванной усиливается, разносится по дому.

— Что это, Рена, что это такое?

— Кажется, ожоги, мадам.

— Кто это сделал, Рена? Симон! Иди сюда сейчас же! Посмотри!