Инженер Петра Великого 2
Шрифт:
Он обвел победным взглядом своих коллег, многие из которых одобрительно закивали.
— Косподин Смирнов предлагает нам разрешенный строй, укрытый ф земле. Но кде же тогда плотность огня, которая только и может останофить атаку неприятеля? Один стрелок ф яме, перезаряжающий сфою фузею не спеша, — это смех, а не оборона! Его сомнут первой же атакой! Кафалерия прорфет такую «оборону» играючи, не заметиф! А пушки? Да они ядрами сфоими эти фаши «окопы» фместе с сидящими там вояками фсе разнесут!
Он снова повернулся ко мне, и через губу выдал:
— Фы, сударь, мастеровой, и дело
Тяжелый кулак фон Дельдена опустился на стол. Государь выжидательно глядел то на полковника, то на меня. Брюс нервно постукивал пальцами по столу.
Разнесли… В пух и прах… И это только начало, вот же хрень. Слово было за мной, но что я мог противопоставить этому апломбу, железобетонной уверенности в собственной правоте?
За фон Дельденом, будто по команде, поднялся тот самый артиллерийский генерал, с налитым кровью лицом. Звали его, как я потом выяснил, Виллим Иванович де Геннин, голландец на русской службе, известный своей прямотой, а то и крутым нравом. Он был главным инспектором в части строительства крепостей, редутов и иже с ними, считался докой в своем деле.
— Позвольте и мне, Ваше Величество, слово молвить, — прогудел басом. — Господин фельдфебель тут про пушки наши упоминал, дескать, окопы его от ядер спасут. Да только он, видать, не уразумел одного: артиллерия — бог войны, как говаривали древние! И от ее огня не в земле спасение искать надобно, а в быстроте маневра да в крепости духа!
Он уставился на меня тяжелым взглядом, будто хотел на месте испепелить.
— Вы говорите, бруствер ядро остановит? Возможно, одно, шальное. А если мы сосредоточим огонь целой батареи по вашим «норам»? Да мы их с землей сравняем, вместе с теми, кто там схорониться вздумал! И что останется от ваших укрытых стрелков? Пыль да ошметки! Вы же сами, сударь, предлагаете линию обороны сделать разреженной, сиречь, цели для наших пушкарей будут как на ладони, пусть и в ямках. Легче будет каждую такую «нору» поодиночке выщелкивать, чем по сплошной линии палить!
Де Геннин презрительно хмыкнул.
— А про то, что солдаты из окопов будут точнее стрелять… Простите, но это тоже фантазии. Фузея наша, как известно, бьет куда Бог пошлет. Потому и нужна линейная тактика, чтобы залпом хоть как-то компенсировать эту неточность. Толпой пальнули — авось, кого и зацепит. А ваш одинокий «стрелок» из окопа, он что, одним выстрелом роту положит? Не смешите!
В его голосе звенела непоколебимая уверенность человека, который привык к мощи орудий и в грош не ставил никакие «хитрости», способные эту мощь умалить.
— И потом, — продолжал де Геннин, входя в раж, — как вы себе представляете взаимодействие пехоты в окопах с артиллерией? Пушки наши — они ж не только по врагу стреляют, они и свою пехоту поддержать должны огнем при наступлении или контратаке. А как им цели указывать, если солдаты по ямам рассованы, их и не видать толком? Как маневрировать орудиями вдоль такого «рваной» линии? Это же хаос будет,
Он сел, с грохотом отодвинув стул, и скрестил руки на груди, всем своим видом показывая, что базар окончен. Остальные согласно зашумели, поддакивая. Аргументы этого де Геннина показались им железобетонными. Даже Меньшиков, в начале смотревший на меня с явным интересом, теперь хмурился и качал головой. Только Брюс продолжал буравить меня взглядом, в котором читалась совершенно непонятная надежда.
Атмосфера в комнате становилась все гуще. Я чувствовал себя затравленным зверем, которого обложила стая охотников. Один за другим поднимались седовласые генералы, ветераны чертовой уймы войн, и каждый находил в моих предложениях какой-нибудь изъян, повод для разноса.
Один, командовавший кавалерией, долго и витиевато распинался о том, что моя «окопная тактика» сведет на нет всю роль конницы, этого «бича пехоты».
— Коль скоро пехота схоронится в землю, — вещал он, поглаживая эфес своей сабли, — то и коннице нашей негде будет развернуться для удара решительного! В ямы ваши на конях не поскачешь, а обойти — так вы же там, небось, еще и редутов понастроите да волчьих ям понароете! Нет, сударь, пехота должна быть в поле, чтобы кавалерия могла ее и защитить, и поддержать атакой во фланг неприятелю! А из нор своих они нам только помехой будут!
Другой, пехотный командир, упирал на то, что обучить солдата рыть окопы — это, конечно, раз плюнуть, но как потом этих «землекопов» заставить из своих нор вылезти и пойти в атаку, когда припрет?
— Солдат, привыкший в земле сидеть, храбрость потеряет! — горячился он. — Дух боевой из него выходит! Ему там, в яме, тепло и, вроде как, безопасно, а наружу, под пули, и калачом не выманишь! А нам солдаты нужны смелые, отчаянные, готовые грудью на врага идти, а не землеройки пугливые!
Третий ныл, что в тесноте окопа, да еще в дыму от выстрелов, солдату будет крайне неудобно перезаряжать свою длинную фузею, что это приведет к еще большему снижению скорострельности, и что в рукопашной, если враг все же доберется до окопа, наши солдаты, лишенные плотного строя, будут просто вырезаны поодиночке.
— Редуты — вот это дело! — подытожил он. — Высоко сидишь, далеко глядишь, врага встречаешь, а если что — и дружно клинком ударить можно! А ваши окопы — это слабость, а не сила!
Каждое слово, как удар кувалды. Я пытался запомнить все их наезды, чтобы потом, если дадут слово, попытаться их как-то парировать. Но поток критики казался нескончаемым. Они цеплялись к каждой мелочи, к каждой моей фразе, выворачивали мои идеи наизнанку, находя в них только косяки и опасности.
Меня обвиняли в дилетантизме, в незнании азов военного дела, в попытке подорвать боевой дух армии, в стремлении превратить солдат в трусов. Говорили, что мои «новшества» приведут к поражению, к потере территорий, к ослаблению государства. И чем больше они говорили, тем сильнее становилось ощущение, что я бьюсь головой о каменную стену.