Ищите ветра в поле
Шрифт:
Запросилась Валентина. Твердо, так что Никон Евсеевич лишь махнул рукой:
— Ладно. Едемте. И ты, Трошка, поезжай. Оставим Капку хозяйкой на два дня, а сами пошлем все к черту и будем гулять на ярмонке... А тебе куплю сапоги, — пообещал снова Трофиму. — Продам завтра пару мешков и куплю.
Так и ахнул Трофим, но остудил радость.
— Я хочу поехать, дядя Никон, — сказал в ответ. — Поглазеть хочется. Праздник все же. А вот сапоги не надо. Вы мне деньги осенью, и непременно. Брату на крышу потому как.
— Чудной ты, Трошка, — мягко осудил его дядька
И опять чуть не ахнул Трофим. Лаковы — это как у Пашки Бухалова. Но промолчал, встревать больше не стал. Мало ли, может, с великого похмелья был его хозяин. Может, опять чудился ему ад, а в аду том черти машут хвостами, хлопают его по голове, как хлопают коровы хвостами по головам склонившихся над подойником хозяек.
Утром выехали — несколько подвод сразу. Чуть свет. Ехал и Трофим. Рядом с Валентиной. Нарядна Валентина. Газовый шарф вьется по ветру. Попудрилась, подушилась — благоухающая, как куст розы. Солнышко прямо рядом с Трофимом. А он все в том же латаном пиджачке, кепке серой, помятой, в штанах, с которых усердно содрал коросту. Только вот начистил и намазал коломазью сапоги.
— Фу, — сказала Валентина, глянув на сапоги, — уж и вонючи же твои бахилы, Трошка. Других не мог одеть...
Не ответил, посопел только сердито. На ней вот иное дело — туфли черным лаком покрыты, чулочки тоже вроде как лаковые, так и блестят, что паутина. Ну прямо на свадьбу нарядилась девка. Придвигается к ней поближе Трофим, жмется к мягкому плечу, к мягкому боку. А она вертит головой, как сорока, и вроде бы ничего не замечает.
Совсем не думал в это утро о Ванюшке Демине Трофим. Но тут вдруг с передней подводы кто-то закричал:
— Эвон, откуда-то скамейка?
И увидел тут Трофим овражек, и мостик, и кусты к дороге, а дорога здесь петлей и в горку. На горке на этой и скамейку соорудил уже кто-то, и столбик поставлен, а на конце его из жести вырезана звезда, только не покрашенная в красный цвет.
— Поди-ка, батька Демин вкопал, — опять послышалось впереди. — Где повыше, чтоб видели все звезду по Ванюшке...
Сзади в телеге Болонкиных то ли Семен, то ли мрачный Гоша крикнул:
— Здесь, значит, стукнули землемера...
И не было в голосе печали, а только злорадство. И на лице Никона Евсеевича тоже какое-то сытое довольство и мирный покой.
Заерзал Трофим и от Валентины отодвинулся и отвернулся. Захотелось даже спрыгнуть с телеги, но тут Никон Евсеевич, догадавшись, какие мысли бродят в голове его батрака, стегнул лошадь, закричал свое привычное:
— Но-но, шла-шла, ведьма...
Ехали почитай что полдня по пыли да по жаре. Устали, заморились и люди и лошади. Въехали в город, долго тянулись по мощеным улицам мимо церквей, кладбищ, стен каких-то заводиков, мимо трактиров и парикмахерских, казенных учреждений и парков. Проехали вокзал — белый и нарядный, с толпами бродящих сонно по перрону людей, шумный от гудков и стука колес — и спустились под гору к реке. Вот тут и будет завтра
— Вот и приехали, — проговорил он, заворачивая лошадь в ворота. — Слава богу, благополучно приехали.
Он привязал лошадь к стойке, задал ей сена, снесли мешки с мукой под навес, по-хозяйски, как дома все равно. И только после этого сказал Никон Евсеевич Валентине и Трофиму:
— Ну, айдате повидаем братца...
Поднялись по лестнице в зал, полный народу за столами. Поднялись еще по одной лестнице, и тут навстречу сам Аникей Евсеевич, братец: полный, розовая плешь так и сияет, за ухом карандаш, на локте, как у официанта, полотенце. Обнялись они с Никоном Евсеевичем, расцеловались так звонко, что Валентина даже рассмеялась. А Аникей Евсеевич и ее обнял, поцеловал тоже в щеку:
— Племяшка-то растет и цветет.
— Куда уж тут расти, — вздохнула Валентина и вроде обиделась даже. Теперь Аникей Евсеевич глянул на Трофима:
— Работает все паренек?
— Работает, — солидно ответил Никон Евсеевич. — Пусть зарабатывает и себе, и на дом брату. Вот завтра сапоги присмотрим...
Они прошли в отдельную комнату рядом с кухней, чистую, с картинами на стенках, с нежными занавесочками на окнах. Аникей Евсеевич усадил их за стол, приглушенно пояснил:
— Укромное местечко соорудил. Для начальства. Мало ли из уезда кто. Из губернии, бывает, заглядывают. Не в общей же зале какого-нибудь директора. Ну и веду сюда. Остаются довольны... Эх-ха. Вот те и братство, как на знаменах-то писали. Ну и вы будете довольны...
Он повернулся, понесся к двери.
Половой появился тут же, поставил поднос с ветчиной, белым хлебом, горчицей, кислой капустой и свежим лучком. Снова слетал на кухню — принес бутылку какого-то темного, похожего на деготь вина. Тут и сам Аникей вышел, подсел к столу. Налил Никону Евсеевичу и Трофиму как равному, точно и не батрак Трошка, а, скажем, волостной начальник. Даже поклонился Трофиму, а тот оробел, сидел как деревянный. Никон кивнул ему:
— Глодай, Трошка...
Выпил Трофим, принялся жевать ветчину, захрустел капустой. Почаще бы такие ярмарки. Смотрел на медведей с умилением и довольством. Ах, черт, вот какая жизнь бывает. Отдельный кабинет, закуска, сладкое, пахучее вино, похожее на церковное.
А Аникей тем временем жаловался брату на поборы со стороны местной власти. Никон Евсеевич вдруг ударил ладонью по столу, так что зашлись в пляске стаканы, брякнулась на пол вилка:
— Тебе что, — проговорил, поднимая вилку, кладя ее снова на тарелку, — а я вот без всего остаюсь. Еще немного — и в половые к тебе. Сход был у нас. Землемер Демин, чай, слыхал о нем...
— Как же, — шепотом сказал братец, оглядываясь, — по всему городу разговоры. Кто да за что...
— Кто да за что? Откуда теперь узнаешь.