Ищите ветра в поле
Шрифт:
Никон Евсеевич вытер губы, глянул тут вдруг мельком на Трофима:
— Землю отхватил у меня. Мол, нужен один клин для бедняков у деревни. И чтобы с водопоем, с проездами и прогонами. А моя мешает. Вот мне и говорят: твою берем в общий клин, а тебе на дальноземье. Ну, в общем, прижали тех, у кого поболе земли. Арендную тут же отняли без разговоров, покосы лишние... Ну, я отказался и вовсе от земли. Как все буду... Пока огородиком займусь. А там посмотрю... В общество не собираюсь вступать. Дом у меня крепкий. Сам что хочу, то и делаю. Если тяжеловато, найму вроде Трошки, помогут. А там со всякими голоштанными обобществляй имущество. Ему что, у него ничего, а у
Аникей не удивился и даже не посочувствовал. Лицо его, какой-то иконной темноты, было пасмурно и задумчиво, и думал он о себе, пожевывая вяло.
— Мне тоже не легко здесь, в уезде. Все буржуем именуют. Рады разворовать всё. Оскорбляют то и дело. Идешь, а вслед пьяный какой-нибудь: «Эвон, недорезанный». Мальчишки свистят, из рогаток бьют по стеклам. Не успеваю вставлять. Обидно от этих мальцов... Ты о Тимохе Горячеве слышал, из-под Судиславля?
— Как же, — живо отозвался Никон Евсеевич. — По лесным делам с отцом были на той стороне. Видеть его не видал, но деревню представляю. Около нее лесник жил, к нему мы и ходили выбирать делянку... А историю эту рассказывали...
— Сгонщики леса сидели здесь на прошлой неделе, — мотнул головой Аникей на перегородку. — Говорили, что неспроста учинил он злодейство. Будто вернулся из германского плена, хозяйствовать стал крепко. А у него землю... Вместо шести оставили две десятины. Травить посевы взялись. Лошадь за хвост привязали. Она три дня стояла, потом выдернула хвост. А какая лошадь без хвоста, уморилась вскорости. Изгородь сломали. И так от одного к другому. От взрослых терпел, но от малых плакал. Малые его дразнили, как меня вот здесь. Тоже огороды чистили, по стеклам хвостали. Плакал... Христом богом просил оставить его в покое, укротить ребятню. Потом грозить стал подпалить. Не верили, обещали в случае пожара убить его. На мирщину уехали мужики... Но тут он и пошел по деревне. С огнем в одной руке и с ружьем в другой. Палил и стрелял. Все поджигал на пути, во все стрелял: в корову, в собаку, в мальчишку, в бабу. Только и есть, что кричал: «Отвернись, гадина!» Бил куда ни попадя...
— Он и мужиков потом стал стрелять, — вставил с просветлевшим вдруг лицом Никон Евсеевич. — Те бегут с лугов, а он из-за бревен, как на войне, пошел снимать их одного за другим.
— Бабу у него спрятали для выкупа, — снова сожалеюще уже проговорил Аникей. — А то бы он напускал крови еще.
— В лесу потом жил, — подхватил Никон Евсеевич, нервно растирая ладонью мякиш хлеба, двигая челюстью. — Бежать за границу хотел... Ан, бабу жаль стало...
— Мне бы так, — склонился с отчаянием в голосе Аникей, — с ружьем и огнем по городу... Ах, черт, тоже, бывает, плачу. Нет, кончилось, знать, наше время, Никон, кончилось. Или в бедноту, или же в петлю.
Трофим сидел ни жив, ни мертв. В его глазах стоял тот Тимоха Горячев. Он шел с огнем и ружьем здесь, кидал огонь к виску Трофима, он целил в него. Рука даже вздрогнула, звякнула ложка о стакан, и сам он вздрогнул. Прочь бы от них, от этих братьев с их ухмылками, с их жутким хихиканьем. Никон Евсеевич вроде бы только сейчас заметил застывшего за столом батрака, кивнул ему, сказал строго:
— Глодай, Трошка, не слушай нас, болтаем пустое...
Аникей с беспокойством добавил и с какой-то почтительностью:
— Это ведь мы что слышим, о том и говорим. Наше-то дело тут стороннее. А ты сам что же, Никон, — обратился он к брату, — не ешь ничего?
Никон Евсеевич вздохнул, неторопливо, с аккуратностью собрал со стола крошки, кинул их в рот. Сказал же угрюмо — и недовольство блеснуло в его глазах:
—
Он покачал головой, вдруг ударил с маху кулаком по столу и шепотом в лицо брату:
— Я как и все теперь — трудовое крестьянство. Буду на клочке топтаться. И смотреть, и ждать. Вон Ванюшка обещал меня в Сибирь как батмановских мужиков. Мол, там мне место. Поеду в Сибирь. Но буду ждать. Я дождусь, — он прошептал неистово, и вздувались синие вены на коричневой шее, и весь он корежился, как будто жгли ему пятки. — Посмотрю... Или же вместе с ними, с революционерами, в геенну огненную. Двести лет постараюсь прожить, а дождусь...
— Потише, Никон, — испуганно прервал его Аникей, глянув на Трофима все с той же удивляющей батрака почтительностью. — Зашутился ты совсем, смотрю. Эх, что значит ярмарка для мужика.
Он вышел, и Трофим поднялся:
— Наелся...
— Еще принесут еды, куда засуетился, — встопорщился тут Никон Евсеевич.
— Наелся, — грубо повторил Трофим. За ним вскочила и Валентина:
— Фу, жарко, папаня. Пройдусь я по улице. Чать, не в трактире сидеть приехали.
— Ну, давайте, — милостиво разрешил Никон Евсеевич. — Да не так долго. Спать будем укладываться. Завтра пораньше надо за весами на рынке. Пораспродать мешки быстро и на ярмонку чтобы...
Они вышли на улицу. Уже веял легкий и прохладный ветерок, пахнущий хлебным духом наваренного пива, карамели, сажи. Валентина сразу же понеслась прочь, даже слова не сказала. Конечно, не с таким же, как он, Трошка, кавалером разгуливать под ручку средь этих вот нарядных горожан. Потому Трофим присел на каменную тумбу возле ворот в подворье и стал смотреть на булыжную улицу. Вот телега, вот мороженщик с бочонком, сияющим белизной, скидывающий кепку и потирающий такую же сияющую плешь ладонью. Мальчишки следом, канючащие выскрести остатки из бочонка. Вот грузовая машина, чихает синим дымом, как чудище. Долго смотрел ей вслед, вспоминая трактор в совхозе. Так же вот чихал и кашлял синим дымом в Трофима, встретившегося на пути...
Кто-то присел на корточки рядом. Глянул Трофим и едва не вскочил. Вот и он — тот самый, что был у него в сарае. Кепка на коленях, черные волосы приглаживает ладонью. Лицо красное, вспотевшее — словно тоже чай пил здесь, на постоялом дворе. Вот он посмотрел на Трофима, вдруг подкинул на ладони монетку и спросил весело:
— Не такая монетка тогда была испачкана воском?
— Нет, не такая, — помедлив, ответил Трофим. — Там был пятак...
— Пятак, значит. А меня ты зови товарищ Пахомов. Так был в доме посторонний?
— Откудова мне...
— Ты погоди, — попросил Пахомов. — А монета с воском? А трактир?
— Откудова мне....
— Вот заладил... — Товарищ Пахомов положил руку на плечо Трофиму. — Ты Ивана Андреевича знал, ну, землемера убитого?
— Как же, — ответил тихо Трофим. — Говорил он про совхоз. Про нефть, про эропланы.
— Ну вот, а его убили. И других убьют хороших людей, если не задержим бандитов, если такие, как ты, не будут нам в этом помогать.
Трофим опустил голову, помолчал. Где-то прошуршало, и он резко обернулся. Показалось, что прячется там, за кирпичной стеной лабаза, братец Никона Аникей. Прячется, а смотрит на них. В одной руке ружье, в другой головня. Вот выстрелит, вот сунет огонь к крыше этого постоялого двора в Талгском подворье, и заполыхает, загорится весело этот солнечный и тихий город вместо завтрашней ярмарки...