Искатель, 1998 №7
Шрифт:
— Давно.
— Все равно, вы знаете, как трудно было оставаться евреями при коммунистах.
— При сионистах тоже, — заметил Розовски. — И вообще: евреем быть трудно всегда. Но ничего — мы справляемся. А если продолжить это оригинальное суждение, то быть тяжело. Вообще. Не быть легче. Полное отсутствие проблем.
— Что? — Наум немного растерялся. — Нет, я не то имел в виду. Я говорю о мицвот, и… Словом, мы оба родились в религиозной семье. Наш отец был габаем синагоги. Так что у Шмулика был брис[11], как и положено —
— Очень интересно, — сказал Розовски, с трудом сдерживая раздражение, и посмотрел на Баренбойма. Баренбойм поспешил на помощь.
— Да нет, ты не понимаешь, — сказал он. — Науму в «Хевра Кадиша» сказали, что отказались хоронить Шмулика, потому что тот — гой.
— Да, — подтвердил Наум. — Я, конечно, возмутился: как это гой? Так они мне сказали, что Шмулик был необрезаным. И его похоронила какая-то организация на нерелигиозном кладбище под Беер-Шевой. Кажется, организация называется «Эзра». Что вы на это скажете? Я даже не знаю, что можно подумать. Вот, кинулся по домашнему адресу — он там уже год не жил, даже больше. Рассказал Зееву — он предложил поехать к вам.
— Секунду. — Сказал Натаниэль, поднимаясь с места. — Я вам кое-что покажу, — он быстро прошел в кабинет и вернулся с портретом Шмуэйя Бройдера, выполненным уличным художником. — Вы узнаете этого человека?
Бройдер-старший внимательно посмотрел на рисунок.
— Узнаю? — переспросил он. — А кого я должен узнать?
— Человек, изображенный на этом рисунке, похож на вашего брата? — спросил Розовски.
Наум еще раз посмотрел на рисунок и молча покачал головой.
— Дай-ка взглянуть, — попросил Баренбойм. Натаниэль протянул рисунок ему. — Ну как же! Шмулик, вылитый. Классный рисунок. Что вы, Наум, собственного брата не узнаете?
— Нет, — упрямо повторил Наум. — Этот человек ничего общего с моим братом не имеет. Конечно, мы не виделись почти десять лет. Но четыре года назад вместе с письмом Шмулик прислал мне свою фотографию. Кстати, она у меня с собой, — он вытащил бумажник из внутреннего кармана, протянул фотографию Натаниэлю. — Можете сами убедиться.
Розовски взял фотографию. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы признать правоту Бройдера-старшего: человек на фотографии даже отдаленно не был похож на человека с портрета. Натаниэль протянул фотографию Баренбойму. Теперь уже Зеев, как давеча Наум, отрицательно покачал головой.
— Впервые вижу, — сказал он, разглядывая фотографию.
— Ты хочешь сказать, — медленно произнес Розовски, — что это — не тот человек, который год назад снимал квартиру по соседству с тобой и называл себя Шмуэлем Бройдером?
— Именно.
— А вы, — Натаниэль снова повернулся к Науму, — утверждаете, что человек на фотографии — ваш брат Шмуэль Бройдер, четыре года назад репатриировавшийся в Израиль, в то время как человек на рисунке вам неизвестен?
— Совершенно верно.
Натаниэль покосился на все еще работавший телевизор, у которого он на время разговора убрал звук. «Фисфусим» уже закончилась, начался нудный сериал — то ли родной, израильский,
— У тебя нет дистанционки? — немедленно встрял Баренбойм.
Натаниэль только покосился на него, но ничего не ответил.
Наум сидел в явном оцепенении.
— А вдову брата вы уже навещали? — спросил Розовски, возвращая ему фотографию.
— Нет еще. Мне еще нужно узнать ее адрес.
— Пока не делайте этого, — посоветовал Натаниэль. — И вообще: если можно, ничего не предпринимайте… — Он помедлил немного. Оба гостя смотрели на него с такой надеждой, что Натаниэлю стало чуть-чуть не по себе. Он откашлялся и сказал: — А сейчас вы расскажете мне об этом человеке. Все, что вспомните.
— О котором? — тотчас спросил Баренбойм. — По-моему, тут два разных человека.
— Об обоих, Зеев, ты — о своем соседе, а вы, — Розовски повернулся к Науму Бройдеру, — о своем младшем брате.
Наум Бройдер, словно в некотором замешательстве, пригладил черную курчавую бороду, в которой тонкими нитями вились седые волосы.
— Не знаю, что и сказать, господин Розовски, — сказал он. — Вчера, после столь неожиданного известия, я впервые задумался о том, кем был мой брат и что за отношения сложились у нас там, в Союзе.
— И что же?
— Мы не были близки, — Бройдер-старший вздохнул и повторил: — Мы не были близки. Может быть, сказывалась разница в возрасте — все-таки я старше на двенадцать лет. Может быть, то, что моим воспитанием родители занимались, а его — нет. После смерти матери Шмуэль совсем отбился от рук. Я ведь предлагал ему подавать документы вместе — мы тогда получили вызовы на всю семью. Он меня высмеял.
— То есть особого желания покидать Союз у него не было?
— В том-то и дело.
— А как складывались его отношения с отцом? Вы сказали, что отец был верующим человеком.
— Отец умер в семьдесят восьмом. А мы уехали в восемьдесят первом. Уже в Вене жена настояла, чтобы мы ехали не в Израиль, а в Штаты. Я был против, но… — Наум виновато развел руками, — вы же знаете еврейских жен. Если уж она взяла себе что-то в голову, то…
— В общем, вы оказались в Штатах вместо того, чтобы репатриироваться в Израиль.
— Да. Получили статус беженцев, потом грин-карту. Вот, живем.
— Отношений с братом вы не поддерживали?
— Нет. Изредка доходили слухи, что у него было не все в порядке.
— Что именно?
— Ну… Лечился от алкоголизма, арестовывался… Словом, тот еще… — Наум замолчал. — При всем том, он был не дурак, далеко нет. Аидише копф, это я вам точно говорю.
— А когда вы узнали, что он собирается в Израиль? Он известил вас об этом решении?
— Конечно, нет. Он написал мне письмо уже отсюда. Сообщил, что репатриировался, «сделал алию», как он выразился. Ну, первое письмо восторженное: ахи, охи, все красиво, все чудесно…