Искра божья
Шрифт:
— Сеньор де Вико, давайте лучше продолжим нашу беседу в ближайшем кабачке? — миролюбиво предложил монах, деликатно беря кондотьера за локоть.
— Погоди, отче, я ещё не закончил! — Марк Арсино ловко вывернулся из руки отца Бернара и отступил на пару шагов назад. — Сейчас я всё ему выскажу, что за столько лет накопилось! Пусть выслушает меня дружок Незиды! Раскаялся он, видите ли, в содеянном. Грехи решил искупить. У-у-у, трус малодушный! Ударят по левой, подставь правую… Как же, как же… — кондотьер с шумом хлопнул пустой бутылкой о цветной мрамор. Тёмные осколки изумрудным веером раскатились по гладкому полу. —
— Эх, сын мой, да что ж вас так разобрало! — отец Бернар в ужасе всплеснул руками и перекрестился.
— Молчишь? — кондотьер прислушался, задрав к недосягаемому потолку тяжёлую голову, покачнулся, безнадёжно вздохнул и устремил на монаха мутный взгляд серо-голубых глаз. — Идёмте, отче, он никогда мне не отвечает.
Темнота.
Вокруг сплошной мрак — первозданное ничто, разряженный божественный эфир — иллюзия космоса. Мои руки свободно парят в густом первобытном коконе тьмы…
Увы, стоит мне сделать всего девять шагов, и мои пальцы уткнутся в холодный шершавый камень. Если идти всё время вдоль него, то скоро упрёшься в угол, затем снова будет стена и снова угол, и так до бесконечности. Необъятный чёрный лабиринт из камня…
Когда я долго иду по нему, каменный лаз начинает сводить меня с ума. Он выпивает тепло моих лихорадочно трясущихся рук. Я вскрикиваю и в страхе бегу назад по бесконечной спирали — виток за витком…
Сердце ухает в тощей груди, как кузнечный молот. Я задыхаюсь. Темнота давит на меня, словно неподъёмная туша чудовищного Тифона[160]. Хватаю себя за горло. Падаю. Встаю. Снова бегу…
В конце я с головой зарываюсь в вонючие стебли невидимой во мраке травы. Я путаю, не понимаю, что это — трава или мои собственные отросшие волосы. Я пытаюсь разгладить грязные стебли, убрать их от своего лица, бороды… Чьи-то жестокие руки тут же начинают дёргать меня за пряди. Я кричу. Громко, отчаянно, безнадёжно!
Но не слышу своего крика…
Потому что мрак наполнен тысячами… Нет! Миллионами навязчивых голосов, которые скребутся где-то под крышкой моего черепа. День и ночь. Ночь и день. Бесконечно. Неотвратимо. Точно голодные крысы в клети на груди обречённого на мучительную смерть преступника.
День и ночь… Неделя за неделей… Год за годом… Тысячелетие…
Имеет ли теперь время хоть какое-то значение?
Во тьме нет света, а значит, и времени нет.
Ночь и день…
Голоса плачут, ноют, скулят, голоса выворачивают душу. Голоса просят, требуют, угрожают, истерично визжат на высоких тонах. Голоса
Я пробовал…
Что я только не делал: и тонул, и вешался, и прыгал с высоких скал, и травился, и вскрывал себе вены, и бросался на меч — всё напрасно. Голоса всякий раз возвращаются вновь. Чуть затихшие и присмиревшие, но чутко ждущие, словно тысячеголовые чудовища Тартара, любой слабины в моих мыслях и снах.
Поток их просьб и жалоб бесконечен:
— …Накажи их! Покарай!.. Пусть сгорят в аду!..
— …Верни! Верни!..
— …Дай! Дай! Дай!..
И я плачу, я беззвучно содрогаюсь от рыданий, от чужой и своей боли. Из моего носа течёт, течёт на солому в бороде, на траву в волосах, на голую костлявую грудь. Я сотрясаюсь от невидимых слёз.
Иногда сюда приходят страшные люди, облачённые в белые тоги. Они приносят с собой ослепительное пламя, от которого бескрайний эфир, окружающий меня со всех сторон, съёживается до тесного каменного мешка. Люди в белом режут мои дрожащие руки сверкающим ледяным металлом. Они выпускают на волю алых змей — голоса, пожирающие мой ум. Они собирают их в клетки из прозрачного камня, и тогда голоса отступают.
Пусть это не навсегда, но теперь я смогу заснуть и не слышать их…
— Вы сами, сами во всём виноваты. Сами! Я вам больше ничего не должен. Ничего! — слабо лепечу я, пряча немытую голову с тёмными сальными патлами поглубже в солому. — Я только хотел как лучше…
Глава 60. Томный вечер
Джулиано, вернувшийся из библиотечной башни злой, как сама Дьяболла, сел обратно к весело переговаривающимся художникам. Весь вечер он пил густое, тёмное, словно его мрачные думы, порто и искал повода, чтобы с кем-нибудь повздорить. Молодому де Грассо в глубине души хотелось и вовсе напиться, дабы не вспоминать более о подлости брата, но вино лилось в него подобно воде и не туманило сознание.
После полуночи здорово подгулявшие гости под шутки, смех и похабные вирши проводили молодых на брачное ложе, дабы утомлённый свадебным пиром супруг, наконец, мог консумировать брак. Толпа самых дотошных родичей и просто любопытствующих ещё долго стояла под запертой дубовой дверью опочивальни, осыпая молодожёнов скабрёзными наставлениями и советами.
Когда молодых увели, Джулиано заметил, как его закадычные недруги — Джованни с Валентино — вышли следом за глумливой толпой. Де Грассо тут же решил, что и ему не мешает освежиться. Юноша попытался встать и почувствовал, что ноги его почти не слушаются. Покачиваясь из стороны в сторону, то и дело цепляясь за стены и других гостей, он медленно побрёл в сад, где горело множество масляных фонарей, и нежные звуки флейт с виолами услаждали слух подгулявших гостей.