Искра жизни. Последняя остановка.

Ремарк Эрих Мария

— Давай, — сказал кто-то из толпы шагавшему сзади санитару, — я помогу тебе нести. Так будет лучше.

Он взялся за одну из ручек носилок. Подошел еще один и вцепился во вторую переднюю ручку. Вскоре каждую пару носилок тащили четыре узника. В этом не было необходимости, ведь Пятьсот девятый и Бухер весили немного. Однако узники, которые в данный момент оказались свободными, обязательно хотели что-нибудь для них сделать. Они тащили носилки, словно те были из стекла, а обгоняя их, словно на крыльях, бежала весть: живыми возвращаются те двое, что

отказались выполнить приказ…. Двое из Малого лагеря. Двое из бараков умирающих мусульман. Неслыханно. Никто не знал, что этим они были обязаны лишь сиюминутной прихоти Нойбауэра. Впрочем, это было не так уж важно. Важно было лишь то, что они отказались и вернулись живыми.

Левинский стоял перед тринадцатым бараком задолго до того, как появились люди с носилками.

— Неужели это правда? — спрашивал он уже издалека.

— Да. Ведь это они. Или нет?

Левинский подошел ближе и наклонился над носилками.

— Мне кажется, да-да, тот самый, с которым я разговаривал. А остальные четверо умерли?

— В бункере были только эти двое. Писарь говорит, что остальные ушли. А эти нет. Они отказались.

Левинский медленно выпрямился. Рядом с собой он увидел Гольдштейна.

— Отказались. Ты мог бы себе такое представить?

— Нет. Только не в отношении людей из Малого лагеря.

— Я о другом. Я имею в виду, что их снова выпустили.

Гольдштейн и Левинский удивленно смотрели друг на друга. К ним подошел Мюнцер.

— Видимо, тысячелетние братья помягчали, — сказал он.

— Что? — Левинский обернулся. Мюнцер высказал именно то, что думали он и Гольдштейн.

— Как это тебе пришло в голову?

— Указание от самого старика, — сказал Мюнцер. — Вебер хотел их повесить.

— Откуда это тебе известно?

— Рыжий писарь рассказал. Он это слышал. — Левинский мгновение помолчал, потом обратился к невысокому седому человеку.

— Сходи к Вернеру, — прошептал он. — Сообщи ему об этом. Скажи ему, тот, который хотел, чтобы мы об этом не забыли, тоже здесь.

Человек кивнул и двинулся, прижимаясь к бараку. Между тем люди, которые тащили носилки, продолжали свой путь. Все больше узников выходили из дверей. Некоторые испуганно подходили к носилкам, чтобы посмотреть на оба тела. Когда у Пятьсот девятого свесилась рука и волочилась по земле, два человека подскочили и осторожно поправили ее.

Левинский и Гольдштейн окинули взглядом пространство сзади носилок.

— Всеобщий энтузиазм по отношению к двум живым трупам, которые просто так взяли да отказались, а? — заметил Гольдштейн.

— Уж никак не ожидал от того, кто сидит в отделении для издыхающих.

— Я тоже — Левинский продолжал простреливать взглядом убегавшую вниз дорогу. — Они должны жить, — проговорил он. — Они не должны подохнуть. Ты знаешь почему?

— Могу себе представить. Ты считаешь, это будет самым справедливым?

— Да. Если они издохнут, уже на другой день их забудут. А если нет… Если нет, они станут для лагеря примером, символом каких-то перемен, —

подумал Левинский. Он об этом только подумал, но не сказал вслух.

— Нам это нужно, — произнес он взамен. — Именно сейчас.

Гольдштейн кивнул.

Санитары шли вперед в направлении Малого лагеря. На небе разливалась дикая вечерняя заря. Она освещала правый ряд бараков трудового лагеря; левый ряд находился в глубокой тени. Лица стоявших перед окнами и дверьми теневой стороны были как всегда бледными и смазанными, а на противоположной стороне буйствовал свет, как бурный обвал жизни, словно одолженной у кого-то взаймы. Санитары прошли сквозь гущу света. Он падал на носилки, на два перемазанных грязью и кровью тела: казалось, что не просто тащат двух избитых узников, а происходит прямо-таки триумфальное шествие, хотя и жалкое. Они выстояли. Они еще дышали. Они не дали себя победить.

Бергер хлопотал над ними. Лебенталь сварганил суп из брюквы. Им дали выпить воды, после чего, в полузабытьи, они снова погрузились в сон. Затем Пятьсот девятый вдруг почувствовал, как медленно отступавшее окоченение на ладони сменилось ощущением тепла. Мимолетное робкое воспоминание. Откуда-то издалека. Тепло. Он открыл глаза.

Овчарка лизала ему руку.

— Воды, — прошептал Пятьсот девятый.

Бергер помазал ему йодом ободранные суставы. Он поднял глаза, взял миску с супом и поднес ее ко рту Пятьсот девятого.

— Вот, пей.

Пятьсот девятый стал пить.

— Что с Бухером? — мучительно спросил он.

— Он лежит рядом с тобой.

Пятьсот девятый попробовал задать еще вопрос.

— Он жив, — сказал Бергер. — Отдохни.

На перекличку их пришлось выносить и положить вместе с больными, которые больше не могли ходить, на землю перед бараком. Уже стемнело, но небо было ясное.

Начальник блока Больте провел перекличку. Он внимательно посмотрел на лица Пятьсот девятого и Бухера, как разглядывают раздавленных насекомых.

— Оба — мертвые, — сказал. — Чего ради они лежат здесь вместе с больными?

— Они не мертвые, господин шарфюрер.

— Еще нет, — добавил староста блока Хандке.

— Значит, завтра вы «вылетите в трубу». Можно отдать голову на отсечение.

Больте быстро ушел. У него были деньги, и он решил сгонять партию в карты.

— Разойдись! — прокричали начальники блоков. — Кому идти за едой, шаг вперед!

Ветераны осторожно отнесли Пятьсот девятого и Бухера в барак. Хандке с ухмылкой наблюдал за этим.

— Эти оба, что у вас, из фарфора, а?

Никто ему не ответил. Он еще немного постоял и потом тоже ушел.

— Вот свинья! — пробурчал Вестгоф и сплюнул — Грязная свинья.

Бергер внимательно разглядывал его. Вестгофа уже некоторое время одна мысль о лагере приводила в бешенство. Утратив спокойствие, он таинственно размышлял о чем-то, разговаривал сам с собой, затевая всякие споры.

— Поспокойнее, — резко бросил Бергер. — Не шутите. Мы все знаем, что происходит с Хандке.