Испытание временем
Шрифт:
Меня сжигает страстная жажда стать смелым, великим. Вот жаркий поток из глубины сердца меня обдает — это вспыхнуло новое чувство. «Назови себя, кто ты?» — спрашиваю я. Мне слышится: «Я жалость». Прочь, жалость, ты мне не нужна! Революционер должен быть беспощадным! Горячая струя рвется в груди, туманит голову. «Стой!» — напрягаю я последние силы, никаких компромиссов, сознание выше всякого чувства…
Какой я белогвардеец! Пора моему соседу раскрыть шире глаза.
Помнится декабрь, залитый солнцем холодный день. В порт входит броненосец «Мирабо». Французский экипаж дефилирует
В тот же день матросы французского воинства разбили погребок, напились и орали во всю глотку на улице: «Долой интервентов! Ура, большевики!» Бестии, притворщики, они затем и напились, чтобы смелее горланить революционные пароли. Мне захотелось вместе с ними кричать: «Долой интервентов, ура, большевики!», но кругом — белогвардейцы, мелькали погоны.
Так росли мои чувства, так крепла вера.
Под кроватью Кисилевского спрятаны газеты, он приносит их под рубахой, и они смочены его потом. За ними приходят рабочие, и сам он разносит их по городу, рассовывает друзьям и знакомым. Однажды он заболел, и газеты залежались под кроватью. Я роздал их украдкой верным людям, на другой день снова, — так и пошло. Первым делом я газету прочту, кое-что вырежу на память, а остальные раздам. Кисилевский это видел и все же твердил, что не верит ни одному моему слову, газеты я пачками в море бросаю.
Так и жили мы врозь, больше в спорах, чем в мире. Стану читать «Одесские новости» — сразу же посыплются насмешки: «Дорвалась свинья до родного корыта. Уж это свое, сразу видно… В Совдепии голод… Матросы насилуют жен и детей…» В этой газете я вижу другое: у белогвардейцев топлива нет, стоят поезда и пароходы. Последний уголь сожгли, электрические станции встали. Приятная новость, хорошо, так и надо. Не убивайте людей, не стреляйте в рабочих, не мните себя хозяевами… Сколько важных новостей, а поделиться не с кем, противный человек, ядовитая змея, все переврет по-своему.
Водопроводчик уходит, и Кисилевский улыбается, он доволен новыми вестями.
— История крепко работает на нас, — не может он больше сдержаться. — Добровольцы разбили петлюровцев и подняли в городе трехцветный флаг. Украинские националисты не остались в долгу, заняли пригород и лишили победителей связи. Контрреволюция ослабляет друг друга, нам только остается ждать. Греки разбили петлюровцев, Григорьев изменил им и разгромил французов, остальное доделывают наши. Они раздавили союзников под Вознесенском, взяли в Беляевке пленных французов. История, как видите, наша союзница!
Наконец-то он вразумительно заговорил, конечно, союзница, возможно ли иначе.
— Белла редкая девушка, — вспоминает он внезапно о ней, — с ней говорить одно удовольствие. Чего только не знает она! Я взял ее под руку, и мы долго так бродили. С ней никогда не заскучаешь. Какие у нее губы, впервые вижу такой маленький рот.
Странная у него манера говорить — он водит пальцем по лицу, гладит пушок
— О чем же вы вчера говорили? — спрашиваю я.
— О чем? О партийных делах.
Он вынимает часы и заводит их ключиком, — у одного Кисилевского такое сокровище, один он на свете ведет партийные дела.
В пику ему, я сразу же соглашаюсь:
— Белла милая девушка, ее нельзя не любить. Она сощурит глаза и так рассмеется, что все на свете забудешь.
— Это верно, не спорю, — отвечает он, — не пойму только, о чем она с вами толкует? Революции вы чужды и с нашими врагами заодно. Белла говорит, у вас доброе сердце, вы чуткий товарищ, редкий умница — кто это ей о вас нашептал?
Его лицо выражает неподдельное изумление: какое легковерие, подумать только!..
— Поверьте, Кисилевский, — покраснев от удовольствия, говорю я, — она часто говорит мне: «Вы изумительны, из вас выйдет со временем большой человек». Скажет и крепко поцелует меня в лоб.
В этом признании не все верно до конца, напрасно мой сосед так негодует.
— Вас нельзя допускать в порядочный дом! Вы донжуан, соблазнитель. Стыдитесь обманывать бедную девушку!
Снова резкие крики, ругань и брань. Откуда эта злоба? Рука его треплет брелок на часах — стальное сердечко с прозрачным камешком в центре. В брелочке под камнем изображение львицы.
Он треплет сердечко и точно колеблется, раскрыть ли ему клетку и выпустить зверя…
У нас не будет ни мира, ни дружбы, пока не исчезнет причина нашей розни. Пора объясниться.
— Вы напрасно, Кисилевский, меня обижаете, нам не из-за чего ссориться, по убеждениям я — большевик!
Сосед мой притворно усмехается и таращит глаза. Он сейчас заговорит, надо поспешить, пока не поздно.
— Мы могли бы договориться…
— Не болтайте лишнего, — прерывает он меня, — я с квартиры не съеду, вам тесно — переселяйтесь на улицу Маразли, там белогвардейцы обосновались.
Вот и мирись с ним, упрямым ослом.
— Почему бы нам не поговорить по душам? Почему вы с рабочими завода Гена внимательны и любезны и так суровы ко мне? Чем я хуже других людей, или вы и за человека не принимаете меня?
Кисилевский скривил физиономию, я мог бы поклясться, что никто так искусно не изобразит презрение и брезгливость.
— Они пролетарии, а вы мелкий буржуа! Не тратьте попусту времени, вам не выжить меня.
Снова у него в руках серебряные часы — фамильная реликвия Кисилевских, — лицо выражает довольство и гордость.
— Зачем мне выживать вас? Наоборот, я хочу заслужить вашу дружбу, слушать умные речи, рассказы и легенды.
Он задумывается и с неожиданным благодушием говорит:
— Я расскажу вам легенду, мне поведал ее служка нашей богадельни.
Во время оно в сатановской синагоге молились и бедные и богатые, знатные и простолюдины, но у знати была привилегия засучивать во время молитвы рукав до плеча. Шли века, обычай нерушимо чтился, как заветы торы. Бедняки мечтали хоть раз в своей жизни пройтись по синагоге с засученным рукавом.